Известный писатель, лауреат Всероссийской литературной премии имени Д.Н. Мамина-Сибиряка Виктор БАКИН взял интервью у поэта Николая ПЕРЕСТОРОНИНА, которое мы предлагаем нашим читателям.

– Одна из твоих книг, Николай, называется «Старый двор». Что помнится из детства? Самые яркие впечатления…

– Старый двор – это родина городского человека, островок милых сердцу  воспоминаний переехавшего на новое место жительства. Мой старый двор находился недалеко от девятнадцатого магазина на улице Карла Маркса. Старые тополя, огородные грядки, деревянные строения, печное отопление. С этого двора брат Борис уходил в армию, сестра Зина уезжала учиться в Горьковский интернат для глухонемых, а я, не желая оставаться дома один, всеми правдами и неправдами вырывался на улицу. Понимал: попадёт от родителей, но ничего поделать с собой не мог. И вот однажды зимним вечером, нагулявшись вдоволь по закоулкам, зашёл я погреться в тот самый девятнадцатый магазин. Топтался у витрины кондитерского отдела, разглядывал свои любимые песочники, такие коржики с зубчатыми краями, осыпанные мелко нарезанными орехами и сахарным песком. И вдруг увидел маму, после работы, видимо, за хлебом  заглянувшую. И она меня увидела, но не сразу подошла ко мне. Сначала к кассе направилась, отбила чек, потом в отделе получила по нему что-то завёрнутое в плотную бумагу. И только затем подошла ко мне, виноватому, протянула приобретенное со словами: «С днём рождения!» Песочник это был, песочник!  Никогда в жизни меня так не поздравляли и не прощали, никогда! У меня были учителя, но не было урока важнее. Были праздники, но не было подарка дороже.

Старый двор застраивали новым,
Церковь детства превращали в пыль.
Время, что умело быть суровым,
Я ведь ничего не позабыл.
Как шутило зло: «Ломать – не строить»,
Танками утюжа кирпичи,
Как в плену ошибочных теорий,
Кто-то уговаривал: «Молчи…»
Но нельзя уже без разговора,
Долгого и трудного, как жизнь. 
Старый двор, конечно, не Матёра,
Но постой и пристальней вглядись.
Прошлое не кажется обманом,
Если вспомнить, правды не тая,
Как давно сокрыта «Океаном»,
Маленькая родина моя.
Там, где мы справляли именины,
Пели: «Испекли мы каравай…»
Магазины, мама, магазины,
Чего хочешь, папа, выбирай…
Но пройдя торговыми рядами,
Не склоняйте низко головы…
Не отведать супа с колобками,
Только с фрикадельками, увы.
Пусть гурманы мило улыбнуться,
Сам улыбчив с некоторых пор,
Потому что хочется вернуться,
Памятью вернутся в старый двор.
Время, что умело быть счастливым,
Я теперь понять умею сам,
Потому что все у Бога живы:
Мама, брат, сестра, отец и храм… 

– В твоём творчестве очень много зимних мотивов, много снега, морозца. Не потому ли, что ты родился в первый день декабря? 

– Снега много не бывает, нынешние бесснежные зимы лишнее тому подтверждение. К тому же образ снега характерен для русской поэзии. В нём чистота и свежесть, нежность и отстраненность, мимолетность и постоянство, вечность и мгновение, небесное и земное, явление и таянье, традиция и новизна, многозначительность и простота, преемственность и индивидуальность, возвышенность и приземленность, парение и падение, терпение… Всё сходится, совпадает, рифмуется, одно объясняя другое. «Снега белый карандаш обрисовывает зданья» Владимира Соколова,  «Идут белые снеги, как по нитке скользя» Евгения Евтушенко, стихи Рубцова: «Снег летит на храм Софии,/На детей, а их не счесть,/ Снег летит по всей России,/ Словно радостная весть…» Это только навскидку. У Юнны Мориц,  недавно по настоящему открытой, прочитанной,   даже Отечество снега есть, в хрусте декабря, «в серебряном столбе рождественского снега»,  где «топчется вечность на лестничной клетке/ метелкою с валенка снег отряхая». 
Вот только  у меня снежные стихи не от начитанности идут, а от врожденного чувства  снежности вятских зим,  внешне холодных, но внутренне тёплых, согревающих душу.  Я помню из детства: везут меня в санках, взвихренный снег летит навстречу, а лица моего не касается. Потому что санки-то непростые, с любовью и заботой сделаны они  моим отцом и представляют из себя фанерный короб, закрытый стеклом с лицевой стороны. Вот это ощущение защищенности от житейских вьюг и сопровождает меня всю жизнь. И ещё  понимание снега, как поэтического образа.

Снегопады двадцатого века,
К сожалению, сводят на нет
След реликтового человека,
Снежной	 истины тающий след.
Не выходит скрепить во спасенье,
Как звеном меж людьми и зверьём 
Ненадежную связь поколений,
Связь далёких и близких времён.
Оттого ли во дни недорода
Судим, поздним рассудком крепки,
И отца всех времён и народов
И родного отца, чудаки. 
Оттого ли перстом указующим 
Нас так часто сбивают с пути,
Что стоим между прошлым и будущим
И не знаём, куда нам идти. 
Очевидно, в нательных рубахах
Мы б имели растерянный вид,
Но охранная грамота страха
Нас до лучших врёмен сохранит. 
И простит человек человека,
Но верша человечеству суд.
Снегопады двадцатого века
Белой солью на раны падут. 

– Да, исцеляюще кружится снег… Скажи, первая прочитанная книга – помнится ли она? Вообще, как ты выбирал прежде  и выбираешь сегодня то, что следует непременно прочесть? 

– «Малахитовая шкатулка» Бажова была у нас в доме, наверное, ещё до моего рождения. Своего рода настольная книга семьи Пересторониных. По ней и учился читать. Окна в морозном инее, глянешь, и кажется: оживают сказы про хозяйку Медной Горы, Серебряное копытце. Потом читал много, ориентируясь на отзыв душевный, на советы друзей. В  школе № 48 была хорошая библиотекарь, подсказывала. В библиотеке ОДНТ 1 Мая тоже было кому помочь в выборе книг. А уж в клубе старшеклассников «Парус» (существовал  такой при «Комсомольском племени»), в литературном клубе «Молодость» тем более. «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бэл Кауфман, «Любовь? Любовь…» Стэна Барстоу,   «Алхимия слова» Яна Парандовского – это из той поры, из того времени. А потом, уже работая в штате редакции газеты «Комсомольское племя», в книжных развалах самостоятельно отыскивал сборники стихов Николая Рубцова, Владимира Соколова, Юрия Кузнецова. Когда в Семипалатинске служил, прочитал книжку врача, фамилию которого запамятовал. Он цитировал Алексея Решетова, пермского поэта. Запомнилось: «Белый лебедь, прежде чем разбиться, так поёт, как в жизни не певал», «Любимая, стой! Не клянись, всё равно кому-то из нас надоест постоянство…». Искал, уже демобилизовавшись, его сборники по библиотекам, книжным магазинам.  Нашёл. Читаю. Решетов, да не тот.  У моего-то короткие стихи были, восемь строк, двенадцать. А тут длиннющие и того, что за душу берёт, на что душа отзывается – нет. По душе и выбираешь, лежит она к написанному или не лежит, обогащается, заряжается или вянет на корню, заболевает буквально…  Бывает, с первой абзаца душа не лежит. А  бывает, с первого абзаца – моё. До сих пор помню, как вчитался в Маркеса буквально с первой строки: «Эсмеральда мыла бабушку в саду, когда подул ветер её несчастий». А случается и  как с Фолкнером, новомодный роман «Шум и ярость» в журнале «Иностранная литература» был снабжен предисловием, советовавшим тем, кто не понял его с трёх прочтений, читать в четвертый раз. Я  послушно прочитал, но больше к Фолкнеру не прикасался.

– Какие авторы сопровождают тебя в течение всей жизни? Знакомством с кем из литераторов (или просто интересных людей)  ты особенно дорожишь? 

– Тут список прочесть даже до середины затруднительно будет.   С кем-то в крестный ход ходил, у кого-то интервью брал, общался вживую, дружил… Я ведь  мало того, что начитанный, так ещё и общительный, до новых знакомств охочий, в прежних не разочаровываюсь, и сам не разочаровывать стараюсь. А ведут и сопровождают, являясь примером в жизни и творчестве,  Владимир Николаевич Крупин, Анатолий Григорьевич Гребнев, Альберт Анатольевич Лиханов, Василий Иванович Белов, Валентин Григорьевич Распутин, Станислав Юрьевич Куняев, Виктор Фёдорович Потанин, Николай Владимирович Переяслов, Юрий Михайлович Кублановский, Юрий Михайлович Поляков, Владимир Арсентьевич Ситников, Николай Константинович Старшинов, Владимир Андреевич Костров, наши писатели–фронтовики, к сожалению, уже ушедшие  Овидий Михайлович Любовиков, Борис Александрович Порфирьев,  Лев Михайлович Лубнин, Анатолий Михайлович Устюгов.  Для меня все живы. Протяни руку к книжной полке и вот она, живая поэзия Овидия Михайловича, энергичная проза Бориса Александровича… А есть ещё Василий Акимович Никифоров-Волгин, духовный писатель, родившийся  в деревне Маркуши Калязинского уезда Тверской губернии, но окончивший свои земные дни в Кирове, где его расстреляли 14 декабря 1941 года.  Виктор Петрович Астафьев есть, от корки до корки прочитанный. Яшин есть,  Александр Яшин  вологодской поэт, внешне суровый, но открытый любви: «Вселенская симфония простора,/ Распахнута, прозрачна и свежа…»

– Мы с тобой родились в Советском Союзе, были октябрятами, пионерами, комсомольцами… И что ни говори, много тогда было хорошего и правильного, что сегодня безвозвратно утеряно. О чем особо жалеешь? 

– Знаешь, у нас в сорок восьмой школе все классы были именными. Я, например, учился в классе имени Семёна Михайловича Будённого, Наталья Злыгостева в классе имени героя-пионера Коли Мяготина.  А были еще классы имени Аркадия Гайдара, Николая Островского и других.   Все лучше, чем «г» или «б»… Да и не формально всё это было: мы сами выбирали имена, переписывались с родственниками тех, чьи имена носили, с музеями общались… 

– Как ты начал писать? Когда? Что подвигло, каким был первый толчок? 

– Зима 1963 года, умер отец. Родня приехала с кладбища, собралась помянуть.  Я сидел на кухне и что-то писал в тетрадке. Вошла родственница. Спросила, что делаю. «Пишу стихи», – прозвучало в ответ. Было это стихотворение «Я ищу созвездие отца», опубликованное в «Комсомольском  племени» в 1968 году, или черновик другого творения, не вошедшего в анналы истории, сказать трудно. Тем более, что было ещё и более раннее начало. Году в 1961-62,  когда я учился во втором классе, сидел за одной партой с Сашей Садаковым. И Саша писал стихи, которые печатались в стенной газете. Но однажды Саша разбил в классе стекло и наотрез отказался писать про себя. Тут мой талант и прорезался…

– Свою трудовую биографию ты начинал на заводе – почему такой выбор? Кем работал, что выпускали? Что заставило покинуть завод? 

– Тогда все работали. А у меня особенная нужда была – мама болела, надо было на жизнь зарабатывать, себя кормить. Вот и трудился до армии на заводе имени Лепсе, после армии на «Маяке».  Правда, недолго, там и там по году или чуть больше. С «Маяка» и ушёл в газету «Комсомольское племя», где и нештатным корреспондентом поработал, и в штат вскоре приняли. Как так получилось? Элементарно, Ватсон! Я ведь, фрезеровщиком работая, стихи пописывал, в литературном клубе «Молодость» занимался. И в один прекрасный сезон тогдашний руководитель клуба Тамара Константиновна Николаева, заметив, что поэтов всё прибывает, а прозаиков практически нет,  предложила нам написать коллективную повесть. В жанре фантастики, разумеется,  с обязательным условием: каждый пишет свою главу, убирая любым способом придуманного предыдущим автором героя и вводя своего, дабы свято место долго не пустовало. Я про свою очередь вспомнил где-то за два часа до начала занятия в «Молодости», как человек исполнительный, написал главу по сюжету дня, в котором жил тогда. А четверг, надо сказать, был любимым моим днем: утром в киоски «Союзпечать» привозили «Литературную газету», номера которой я тогда не пропускал; вечером – посиделки в литклубе, что само по себе грело душу в течение всей рабочей смены, пока гудел фрезерный станок, пока крутилась фреза, прорезая полоски в «масленках», самых денежных деталях. В общем, всё как-то сложилось, опус  мой понравился, и Тамара Константиновна после обсуждения сказала: «Коль, хочешь пописать для газеты – у тебя должно получиться?» Я жутко обиделся, хлопнул дверью, выскочил на улицу Карла Маркса разгорячённый: как же, человек стихи пишет, а ему предлагают на прозу перейти, да ещё газетную… Потом поостыл и, благо, Николаева моего демарша не заметила или сделала вид, что не замечает, согласился. С тех пор пером на хлеб насущный и зарабатывад, начав в областной молодежной газете со ставки младшего литсотрудника с окладом 85 рублей. Это после завода-то, где меньше 160 практически не было. Но мама уже умерла, а с собой я и не такие эксперименты мог позволить… 

Это золото на белом
Драгоценное шитьё,
Вот и стало добрым делом
Слово доброе моё. 
Долго я ему учился.
Словно к случаю берёг.
Чтобы чистый снег искрился
Между искреннейших строк.
Чтобы лучшее творение 
Нежно значило в тиши
Не паденье, а паренье
Снега, листьев и души. 

– Учеба в Уральском государственном университете на факультете журналистики…  Что она тебе дала, что было самое памятное? 

– Компания на курсе у нас подобралась потрясающая: Паша Саклаков, бывший солист Челябинского театра оперы и балета, Леня Макарычев, большой знаток поэзии Батюшкова, Петя Мазин, гигант не столько мысли, сколько вообще гигант, Володя Шевелев из Петропавловска-Камчатского – он мне потом «Глиняную книгу» Олжаса Сулейменова доставал, страшно дефицитную в середине семидесятых – начале восьмидесятых книгу стихов известного казахского поэта. Мне, служившему в степях Казахстана летом 1970 года, эта книга почему-то была позарез нужна. Да и Тамара Николаева, руководившая литературным клубом «Молодость», в котором я занимался в 1972-1973 гг., все говорила: «Олжас Сулейменов – это такой поэт, такой поэт…» 
А в УрГУ я поступил в высшей степени забавно. Во–первых, не собирался: только женился, куда от молодой жены ехать. Но Борис Коломенский, спортивный обозреватель  «Комсомольского племени», уговорил. И я, покидав учебники в сумку, поехал  за компанию с Борисом в Свердловск. Расклад был такой: сочинение и так напишу, значит, по три дня на подготовку к истории и немецкому  у меня будет.   На последнем экзамене понял: силы свои несколько переоценил, «поплыл» после бойко сказанных по–немецки слов: «Anna und Marta baden und schwimen». Молодая экзаменаторша выразительно посмотрела на меня, будто спрашивая: «Сам-то понял, что сказал?» Пожилая спросила, где я работаю.  «В газете», – ответил я. Пожилая, вздохнув, сказала: «Они тут все такие…» – и поставила твердую «четверку», хотя молодая настаивала на «тройке». В сумме я набрал восемнадцать с половиной баллов, тогда как проходной балл был восемнадцать, и поступил…

– Самое время теперь поговорить о литературе. Мне, как прозаику, неведомо, как происходит это волшебство – рождение нового стихотворения. Так как же это происходит у тебя? 

– По-разному, Виктор. Но чаще всего в дороге. Причем, независимо от того, сам ли за рулём или еду в качестве пассажира.   Стихи ведь не за столом пишутся, а порой «на коленке», как у нас говорят. Или, перефразируя,  известное выражение: «Стихи не пишутся – случаются», скажу, что слагаются они. Не по слогам, нет, а от строки зажигаясь, возникшей, казалось бы, необъяснимо, невесть откуда залетевшей в душу твою, в сознание. И всё – ты уже не себе принадлежишь, а ей, подбирая в продолжение те, что достойны быть рядом. Да не всякое лыко в строку, и сама она дама капризная, разборчивая. Взбрыкнёт, отвернётся, уйдёт в себя, как в монастырь, и поминай, как звали! Потому что не всегда ведь записываешь, полагаясь на память сердца, на опыт души. А она ускользает, прячется в других ритмах, подразнивая издалека отрывками невоплощенного замысла, оттенками смысла, образа… 

Заповедник зимы. Белоснежное царство покоя,
Полуденной тиши бессловесная повесть души.
И не  в силах уже одолеть притяженье земное,
Снег нисходит с небес и назад  уходить не спешит. 
В целом мире весна наступила по солнечным срокам,
Нерастраченным дням снег ведёт свой особенный счёт.
Он в молчанье своём так светло говорит о высоком:
Просто смотрит в окно или рядом с тобою идёт. 

– Что такое вдохновение в твоём понимании? Есть оно или надо просто работать – пусть тяжело и надсадно, но каждый день?

– Вдохновенье, как счастье, мимолётно. Приходит внезапно, озарив задуманное и пережитое, и, кажется, исчезает так же неожиданно, как пришло, растворяется в буднях воплощения замысла. Но свет-то остаётся! И тому, кто это сознаёт, ставя своей задачей приумножить его, сделать более явным, заметным читателю, работается легко. А каждый день или не каждый – здесь вопрос творческой выносливости, литературного опыта и ответственного отношения к дару. Помнится, я как-то оговорился, сказав по какому-то поводу: «Не можешь не писать – не пиши!» Но оговорка-то эта  по Фрейду! Потому что пауза всегда идёт на пользу, даже если вдохновенье так накрыло, что глаза горят. А руки делают? А голова работает? А сердце стучит, бьётся в унисон? Всё должно прийти в равновесие и если есть   возможность остановиться, оглянуться, нужно останавливаться и оглядываться. Но и этот процесс не затягивать… 

– Сейчас, когда книжку издать намного проще в сравнении с советскими временами (нашёл деньги – и издавай хоть каждый день), графоманство зацвело пышным цветом? Что делать?

– Самим не графоманить, наверное. Явление это не такое и безобидное, как может показаться на первый взгляд. Особенно, если учесть, что само понятие графоманства у нас не совсем верно толкуется. Почему-то считается, что графоман – это  тот, кто любит писать. А раз любит – это же хорошо. Но вот я где то читал, что графоман – это тот, кто занимается графоманством. И здесь уже о любви ни слова…  

– А вообще, зачем заниматься литературой, если литература сегодня не кормит? У тебя есть этому объяснение? 

– Пожалуй, только одно – служение, осознание значимости Слова печатного, ответственности перед ним. Я ведь из поколения, которое на гонорары от книг никогда и не жило…

У поэта Анатолия Жигулина есть такие строки: «А стихи, к сожаленью, не кормят. Только поят. И то не всегда…» Литература ведь никогда шибко и не кормила. Конечно, были в советское время писатели, которые на гонорары могли жить лет пять. Но и то на выступлениях они больше зарабатывали, чем на книгах. Было бюро пропаганды, помогало… А мы никогда на жизнь этим не зарабатывали… К литературе мы относились благоговейно, имея в виду пример старших товарищей, фронтовиков: Любовикова, Порфирьева… И мы понимали, что они – вершина, надо к ним тянутся, у них учиться. И в нас это въелось, в нас это есть, назовём это словом «служение». 

Поделом – я плачу за слова,
За нелепые речи во гневе
Иероглифом рваного шва,
На обтянутом кожею чреве.
Говорят, и нажиться бы мог,
На процентах нелепого дара,
Только вот подоходный налог
Много выше порой гонорара.  
Я бы бросил и дело с концом,
Но за Словом, что было вначале,
Шли поэт с обожжённым лицом
И бесплодная муза печали. 

– Значит, внутренняя потребность?

– Внутренняя потребность. Абсолютно да…  Возьмём «Энциклопедию земли Вятской»: второй том «Литература». Там во вступительной статье нижегородский критик Харчев размышляет о том, что есть вятская литература. И пишет, что в литературу приходили люди от сохи, от станка. И у них была не цель, а какая-то внутренняя задача рассказать грамотными словами, писательским словом о своих родителях, о своей родине, о людях, которые их окружали. … У меня так же было: мама неграмотная, одну зиму в церковно-приходской школе отучилась, отец, не знаю, закончил или не закончил четыре класса. Но мама рассказчица была удивительная, столько у неё всяких житейских историй было. И отец что-то пытался писать. Может быть, это как-то подвигало меня к литературе, где-то за них что-то сказать. Может быть, так… Но ещё раз повторю: надо понимать степень важности Слова, ответственность перед ним. И перед теми, кто был перед тобой…  Вопрос о заработке при этом никогда не стоял. Я, как и ты, всегда работал в газете – мы именно там зарабатывали на жизнь. Маргарита Петровна Чебышева работала на телевидении. Были единицы, которые могли себе позволить жить на гонорар… Помню, старик Дьяконов сказал про себя: «Вот наступило счастливое время – я вышел на пенсию». 

– Ты сейчас много занимаешься с молодыми литераторами. Руководишь литературным клубом «Молодость», редактируешь альманах «Вятка литературная», журнал «Ротонда»… Что сегодня подвигает писать этих молодых людей? Тоже внутренняя потребность?

– Да, в них эта потребность есть. 

– Но когда мы начинали – не было такой коммерции, не было такого упора на потребительство. Не было навязчивого призыва: зарабатывай и трать…  Сейчас все же время другое…

–  Ну, время другое, люди меняются тоже. Но «Молодость» отчасти такая же: у её членов есть внутренняя потребность выговориться, высказаться. Вступить в литературное сообщество, проявить себя. Другое дело, что у некоторых нет какой-то внутренней самооценки, которая в нас воспитывалась. И мы не сами туда шли – нас туда приглашали. Нам говорили: «Ты дай рукопись – мы тебя опубликуем…» Сейчас все наоборот. «Я весь из себя такой талантливый, у меня есть три стиха – чё меня никто не печатает?» Они всё время забывают, что сейчас только ленивый не пишет. 

– И издаться проще, чем в наше время…

– Да, издаться проще… Но у них нередко присутствует такое: «Вот я писатель, вы меня напечатайте!» Словно кто-то кому-то что-то должен… Мы и сами этому учились: найти денежки, найти спонсора. Но само качество материала оставалось на высоте… 

– Но мы и начинали не с того, что деньги искали.  В том же издательстве было внутреннее рецензирование, были писатели-мэтры, которые читали нашу рукопись и выносили заключение: включать её в план издательства или не включать. 

– Да, дело было и в этом. Если ты попадал в план, редактор в издательстве редактировал твою рукопись. И ты с ним соглашался или не соглашался, с его правкой и замечаниями. Было семь корректорских читок… Всё, чего сейчас нет. Всё, чем приходится в общем-то заниматься самому…  А начинающий  литератор приносит сегодня рукопись в типографию – и там никто её шибко править не будет. Особенно если он ещё и денежки принёс… В  этом смысле «Вятка литературная»  и «Ротонда» определённым образом оазисы в пустыне. «Ротонда» чем хороша? Её учредитель – издательство. И издатель заинтересован в качестве этого продукта. Он человек грамотный, литературно образованный. И сам иногда заглядывает в тексты, может что-то поправить, подсказать. Там и корректор есть…  В литобъединении у нас есть такое правило: каждое занятие кого-то обсуждаем. Человек рукопись предоставляет – там пять-шесть стихов.  И у тех, у кого книги есть, у них это зацепляется. Замечания, пожелания… А у других это меж ушей проскакивает:  он сильнее защищает себя, чем рукопись. Хотя вот бумага, там всё написано…  Я долго к этому привыкал. И никак не мог привыкнуть… 

Если бы молодость знала,
Если бы старость могла…
Пальмы читального зала
Герценка нам сберегла. 
Как они нам шелестели
В дни, когда пела душа,
Будто подбодрить хотели,
Нежно над каждым дыша
Так мы тогда понимали,
Может быть, главный завет:
Всяк, выходящий под пальмы,
Не оставляет надежд. 
И на судьбу не пеняет, 
Всё примечая, пиит:
Зал сокровенно внимает,
Герцен с портрета глядит. 
Вышли пред ясные очи – 
Пятиться поздно уже.
Каждый ли выслушать хочет,
Что там у нас на душе?
Каждый ли слог через годы
Эхом окликнет опять…
Ах, эти годы свободы – 
Шелесту пальмы внимать…

– По твоему мнению, литературный клуб «Молодость», в котором мы занимались с тобой в давние времена, нужен и сегодня?

–  Конечно, нужен. Потому что пишущих людей много. И сам собой этот поток не остановить. Все равно нужны какие-то фильтры. И, наверное, клуб «Молодость» в том виде, в каком он существует, именно этому и служит. Марка всё равно остаётся. И когда участники районных клубов приходят на наши занятия – они чувствуют разницу. В требовательности здесь. Хотя, может, она и кажется кому-то старомодной. 

– В продолжение этой темы… Когда-то СССР считался самой читающей страной. При этом читали не всякие там женские романы и детективы – читали классику.  Сейчас практически не читают. Так надо ли вообще людям читать? Может быть, вполне достаточно телевизора и Интернета? 

– Нет, этого как раз недостаточно. Это можно судить по тому контенту, как сейчас модно говорить, который нам дают… Всегда чувствуешь, насколько человек, который берёт в руки перо, образован, кто за ним по книгам, по начитанному опыту стоит… При этом мы были не просто читающей страной, мы были образованные в чтении: абы что не читали. Хотя были и детективы, и фантастика. Но если фантастика, то, к примеру, Стругацкие… Помимо классиков Золотого века, Серебряного века была литература, которая сейчас тоже стала классикой – Астафьев, Распутин. И в литературу приходили люди, воспитанные именно на этом опыте… И мы сейчас, наверное, не столько читаем впервые, сколько перечитываем эту современную классику. Вот как я читал двухтомник Распутина, побывав на Байкале, посетив дом, где он писал «Матёру»…

Читать надо в любом случае…  Рано или поздно человек читающий становится человеком пишущим. И здесь очень многое зависит от того, что и как им было прочитано. Конечно, не всё так буквально: читаешь фэнтэзи – фэнтези и пишешь. Вовсе нет. Но классика – это вершина, ориентир для восхождения. В этом смысле писатель – как альпинист, для которого лучше книг могут быть только книги, ещё не покорённые, не написанные…

– Но раньше книжных магазинов было много. Даже в селах такие магазины встречались постоянно. А сейчас их и в городах закрывают… При этом при входе в книжный магазин тебя встречает не классика, а книги развлекательные, коммерческого плана: женские романы, детективы… Скажи, а когда ты заходишь в книжный магазин – что ищешь, что смотришь? 

–  Я могу сегодня посмотреть Водолазкина или ещё кого-то. Но это, как правило, уже прочитанное. Перечитывать я не буду… А последнее, что купил – это двухтомник Паустовского, где в первом томе «Золотая Роза». Это произведение я искал целенаправленно.  Я вообще прихожу в магазин уже с какой-то внутренней задачей. Не просто так, мол, мимо проходил и случайно зашёл… Так же было и прежде, когда ещё в «Племени» работал: кто-то подскажет – надо найти Рубцова, надо Владимира Соколова. И я шёл на книжные развалы, утыкался в поэзию. И здесь, прямо на полу они и стояли – эти тонкие стихотворные сборники: Рубцов, Соколов, Решетов, Кузнецов. Набирал полный портфель и отправлялся дальше работать…  Так что определённый вкус выработан годами. И я нередко иду смотреть тех авторов, кого прежде мы читали, но у кого сегодня издают публицистику, переписку. Потому что знать, например, Астафьева, все его основные вещи: «Пастух и пастушка», «Царь-рыба», «Последний поклон» – этого все равно мало, если ты не читал книгу его переписки. Это всё настолько глубоко связано… Не знаю, будет ли что-то подобное у того же Водолазкина. Такое своеобразное послесловие ко всему, что он написал… Но за какими-то житейскими вещами, за подтверждением этого вкуса я всё равно «иду в классику». Так я купил однотомник Маркеса – «Территория слова» называется. «Сто лет одиночества» уже давно прочитано, а там его статьи, письма, публицистика. Это очень важно… Хотя, конечно, для меня классика – это прежде всего писатели-деревенщики. Это классика уже в теперешнем понимании этого слова. 

– Классика ХХ века.  

– Да-да…  Именно второй его половины… И для нынешнего поколения пишущих эта литература очень важна… Пушкин, Лермонтов – как-то само собой разумеющиеся величины. Но это где-то там, далеко… А писатели ХХ века к нам поближе. И мы пока весьма робко производим в классику их произведения, времени ещё немного прошло. Но мне кажется, что классическая литература в современном понимании – это именно Астафьев, Распутин… 

– Ты заговорил о Валентине Распутине. Что позвало тебя в Сибирь, на Байкал? Как это случилось?

–  Во-первых, мы с Распутиным общались в Вятке. Он приезжал сюда в 1997 году с группой писателей – авторов журнала «Наш современник» и членов его редколлегии. Это и Станислав Куняев, и Юрий Кузнецов, и зам. редактора Геннадий Гусев… Там много было литераторов, целый десант. Они выступали в Герценке… И первое интервью с Распутиным было напечатано в моей книге «Жизнь. Судьба. Литература». Это интервью было взято по дороге в Великорецкое. Мы разговаривали, я включил диктофон. Причём это было в некотором роде не то, чтобы опасно, но…  Как раз перед поездкой у меня на глазах произошла весьма показательная сцена. В гостинице, где жили писатели, одна журналистка из «Кировской правды» – весьма опытная, из отдела культуры – подошла с блокнотом и с карандашом в руках к Кузнецову. И он на неё с высоты своего роста так глянул… В общем, отчитал за допотопную оргтехнику и интервью давать не стал… Но Распутин в этом смысле был доступен, открыт к общению,. Хотя тогда у него были трудные времена. Он только-только начинал расписываться и «выходить» из публицистики. Как раз появилась повесть «Дочь Ивана, мать Ивана…»… Вот об этом мы тогда и говорили: о повести, о манифесте… И это было интервью, которое я очень долго потом вспоминал. Я понимал, что глубже должны были быть вопросы. И тогда он бы  больше мне рассказал. И мне всё время этих бесед, общения такого не хаватало… Потом я ездил в Великорецкое с «Молодостью», рассказывал об этой встрече. О том, как писатели выступали в сельском клубе. Сейчас это здание стоит заброшенное. И Крупин даже  как-то предложил: «Вот бы мемориальную доску организовать, что здесь выступал  Распутин...»  И, наверное, эта поездка на Байкал сложилась сама собой. У меня появилась молодая жена. И нам нужно было куда-то поехать. И Толя Гребнев договорился о том, чтобы нас на Байкале приняли… Для меня эта нехватка общения с Распутиным туда скорее всего и звала.  И Лене, моей жене, в отличие от других собеседников всё это было очень интересно.  И мы там многое посмотрели, посетили. Например, домик, где писал Валентин Григорьевич. Дача в поселке Порт Байкал. На железной дороге. Такой домик прекрасный. Там и лиственница стоит, и памятное место, где он воду набирал для чая. То есть настолько  всё это было рядом.  И Ангара с другой стороны  острова течёт, которая и нашептала ему его повести, его героев… Когда в музей в Иркутске заходишь  – дом-музей Распутина – тебя встречает галерея портретов прототипов его героев. То есть. вот они – эти люди, живые… Это не придумано, это так и есть… И Знаменский монастырь, где могилка писателя,  мы посетили… И везде дух Распутина, настолько он там жив… 

– Большая страница твоей жизни – паломнические поездки.  Но сначала задам вопрос: как ты пришел к православию? Ведь мы с тобой родились в безбожное атеистическое время, были идеологическим работниками, сотрудниками официальных печатных изданий… 

– Не знаю, какой-то большой перестройки у меня в этом смысле не было. Потому что мама была верующая. Я видел, как она молится. К тому же она была неграмотная, и все  церковные пометки писал я. Писал школьным почерком. И когда её не стало, уже я сам стал их носить в храм. Я помнил имена Ивана, Ивана-воина, Степана, ещё кого-то… И я  понимал, что за них нужно молиться… А каким было время и куда нужно было ходить?  Церковь–то действующая в городе была одна, Серафимовская. И я видел, как там много людей.  И вот эти пометки носил и носил… Это 70-е годы, я уже в газете работал. Но такого не было, чтобы я там оставался на службу. Просто заходил, отдавал пометки, какое-то время стоял и  выходил… Хотя ещё и детей крестил. В 74-м году они родились, и где-то через полгода мы их крестили… Хотя было ощущение, что не надо, чтобы об этом кто-то там знал…  

– Тем более, что мы – журналисты, работники печати… 

– Да-да… Я уже был заведующим отделом комсомольской жизни областной молодежной газеты. И в то же время понимал, что это надо. Надо!  К тому же и дети слабенькие родились. И теща заявила: «Не окрестите – не буду нянчиться…» Вот, наверное, такие первые шаги… А осознанно – уже позже. Впрочем, я и в первую паломническую поездку ехал в Оптину пустынь  – многое не знал. Молитв не знал, кроме каких-то коротких: Отче наш и ещё что-то. Не знал, что к причастию надо готовиться. Так что в этом смысле я был абсолютно невоцерковлённым человеком… Мы тогда с Алексеем Смоленцевым жили в скиту.  Предтеченский скит…  Там была небольшая гостиница, где пришлые люди жили. Ещё не послушники,  а такая полубомжеватая публика.  И их поднимали в 5 часов утра – они становились на молитву. И мы, естественно, вместе с ними, поскольку там же ночевали – становились на молитву. И Лёша-то многое знал, а я нет. И как-то обмолвился… Они к причастию стали готовиться, а я: «А чё готовиться? Сходил и всё…» И тогда Леша меня поправил. И  какой-то послушник мне начал объяснять, что надо Последование к причастию читать, три канона…  Вот там, в Оптиной пустыни,  многое мне открылось… 

– Это какой год?

– Точно не вспомнить. Наверное, начало 90-х…  И я тогда же дома на книжную полку как-то посмотрел и увидел молитвослов. Достал и стал читать… Оказывается, дома у нас был молитвослов, наверное, от мамы. И я с улыбкой его открыл и стал читать.  И то, что я сейчас читаю за 15 минут, тогда читал около часа. Если не больше… Вот оттуда всё и пошло, с той давней поездки…  
 
– Побывать на Святой Земле было давней мечтой? Долго к ней шёл? 

– Даже не знаю… Но тогда поездка уже была осознанная.  И тогда как-то всё сошлось. И деньги нашлись…  А как мы поехали в Оптину? Леша однажды позвонил и сказал: «Едут слободские… Едут в Оптину пустынь… У них есть два свободных места…  Поездка стоит 200 рублей… Поедешь?»  А у меня была заначка, как раз 200 рублей. И я, совсем  не думая о том, что там святое место, сразу согласился: «Да, поехали…»  А Святая Земля… И денежки нашлись, и я уже в церковь по-хорошему ходил, и всё знал…  Но когда я оттуда вернулся, Леша Смоленцев спросил: «А это не музей? Там всё настоящее?..» Какое-то такое ощущение и у меня перед поездкой было: как там?..  То есть, при всей относительной воцерковленности на тот период, какого-то глубокого знания у меня ещё не было… И вот поездка, вот Гельфиманский сад, здесь Его предали… И ощущение присутствия – почти физическое. 

– Не высыхает рубашка…  

– Абсолютно. До сих пор… Хотя и вторая рубашка появилась. Я же во второй раз  на Святой земле был. И не высыхает рубашка… С первой поездки когда вернулся, а мы окунулись в Иордан троекратно. И не там, где сейчас окунулись, а в другом месте, ещё в таком туристическом… Но рубашку снял, положил в пакет. Потом мы ещё два дня были на Святой земле, потом самолет, потом автобус до Вятки. И вот я домой приезжаю, разбираю вещи – рубашка всё ещё влажная… И там ничего придумывать не надо, там всё так и было. И дерево Иуды, такое цветущее… Март месяц и почти ничего не цветёт – только это лезет в глаза. Крикливый какой-то цвет. Вернее, кричащее цветение. Вот только недавно эту строчку записал. А видел всё это в 2005 году… Действительно, всё засохло – одно только это дерево цветёт.

Восходя со мной к Иерусалиму
Поступью земной земное меря,
Объясняя каждую оливу,
Расскажи, как называются деревья. 
Пахнет ветер миром и весною,
Для того и наступает утро,
Чтобы кедр с иерусалимскою сосною
Больше никогда никто не путал
Чтобы слыша ангельские трубы
Знал и ты что Александра знает:
Расцветает дерево Иуды – 
Рядом с ним другое увядает.   

А потом был 2017 год, новая поездка на Святую Землю. И предстала взору другая пустыня – цветущая. И стихи были другими:

Не книжники и фарисеи,
Уже который год подряд
В младой и древней Иудее
«Цветёт пустыня», – говорят.
Цветёт пустыня ярко, смело,
Зелёным, красным, золотым,
А небо смотрит солнцем белым
Таким же древним, молодым. 
Цветёт пустыня и поныне,
Цветами прорастая ввысь.
И как цветущая пустыня,
Я снова возвращаюсь в жизнь.


– Девиз или правило, которого придерживаешься в жизни.

–  Разные были девизы. Однажды на книжке Солоухина «Камешки на ладони» – а я тогда был на стажировке в «Комсомольской правде» – парень из Сибири мне надписал свой афоризм: «Талант – не гонщик, он – победитель».  Вот так примерно… И это даже не столько девиз, а что-то такое…  внутреннее правило жизни, что ли… 

– Любимое слово в русском языке.

– Не знаю… Снег...   Свеча…  

– Что ещё хотелось бы сделать в литературе? Ведь книжки были, поездки тоже, премии присуждали…   

–   Насчёт книжек… их никогда не бывает много.  Всегда стоят какие-то новые задачи… Книжка вышла, немножко передохнул… И вперёд. 

– А стихи по-прежнему пишутся?

– Сейчас не лучшее время. Я обычно под осень или зимой пишу. А сейчас лето… 

– Короткий вопрос и короткий ответ. На этом, пожалуй, можно поставить точку в нашем разговоре… 

– Пишутся стихи. И пишется проза. И задача  – сложить новую книгу. Но мы же не пишем сразу книгу. Мол, вот я сел и написал очередную книгу – такого нет. Мы пишем главу, пишем рассказ. Цикл стихов.  Уже потом возникает замысел чего-то большего: а не попробовать ли объединить? Какие-то такие мысли… Я же писал «Венецию», не побывав в ней.  Венецианский цикл родился, мягко говоря, за рабочим столом.  Шёл за окном дождь, стеной лил. Плавали листья. И я вдруг подумал о Венеции…  Я возвращался из редакции «Вятского края» – помнишь, возле Александровского сада у нас была контора.  И недалеко банк строили. На Преображенской улице. И там были такие полукруглые сферические окна. И они тёмные-тёмные вечером. И дождище хлещет.  И у меня тогда строка родилась:  «Насквозь промокшие глазницы венецианских старых стен…». Я в Вятке всё это написал. И лишь потом в Италию поехал.   И, знаешь, стихи, которые после поездки в Венецию были написаны, – они хуже. Тех, что написаны здесь. Не знаю, почему так происходит… Ну, а сегодня… Есть строчки, есть строфы, есть стихи. Есть наметки какой-то прозы. И дело за тем, чтобы всё это привести к какому-то общему знаменателю.  

– В год 75-летия Победы невозможно пройти мимо этой темы. Война коснулась твоей семьи?  

 – Когда занимался поиском родины, мне рассказали, что на окраине деревни Ганино был отцовский дом. И оттуда брат отца Иван уходил на войну. На фронт его призвали. И мне эту картину отправки буквально высветили… Он не вернулся. И Ивана-воина в пометках я всегда поминаю… Киров был тыловой город. Но когда я телевизор включал, и шел фильм про войну – мама всегда отворачивалась к стене. Настолько память была больная.  Хотя тут не бомбили… Отец работал на оборонном заводе, на «машинке»: танки, «катюши», снаряды – всё там делалось… Раненых сюда привозили… Все это было.  И  мама не могла это смотреть – эти фильмы про войну…   И, конечно, наши писатели-ветераны – Любовиков, Порфирьев, Лубнин… Все они воевали.    

– Помню твою строчку, посвящённую Любовикову: «Онкологические ветры прицельно бьют фронтовиков…»  

–  Да-да… Тема войны – серьёзная страница в творчестве. Иначе нельзя… 1945 год – всё это близко. Да и война по сути закончилась не в 45-м году – дольше длилась. Сколько ещё по лесам  всяких «братьев» ловили, которые постреливали… Мы очень близко к этому поколению… Когда я написал первые стихи на военную тему – было какое-то внутреннее сомнение: имею ли право? Спросил у Володи Морозова. И он однозначно: «Коля, мы имеем право об этом и говорить, и писать.  Потому что война касается и нас…»  

Беседовал Виктор Бакин