Мой разговор с известным челябинским художником-монументалистом Константином Фокиным происходит при «Рождении нового мира». Это рабочее название ещё не оконченного полотна, раскинувшегося в его мастерской. В высоту – от пола до потолка, в ширину оно оставляет лишь узкий проём между комнатой и прихожей. Кажется, что картине здесь тесно. И не только в пространственном смысле.

«Мастер выглядит пигмеем рядом с детищем своим…» – приходит на ум строчка современного поэта, адресованная Микеланджело и его «Давиду». В свою очередь, уральский Микеланджело предлагает стать ещё ниже на фоне «Рождения», подкатывая для непринуждённой беседы два пенька вместо стульев. Хотя, как ни садись, всё равно – на фоне…

76-летний мэтр воодушевлён: только вчера в городском выставочном зале Союза художников России открылась экспозиция, посвящённая 10-летию существования в Челябинском государственном институте культуры отделения декоративно-прикладного искусства, которое он все эти годы и возглавляет. На выставке представлены работы ведущих преподавателей, студентов и выпускников. Ну и, конечно, самого мастера. Всего – 280 работ. И во вступительной речи Константин Владимирович благодарил своих учеников за достойный ответ на его вызов. «Ведь я бросаю им вызов тем, что их учу, и они ответили именно так, как нужно, ответили мощно. Они оказались и трудолюбивыми, и изобретательными…» – говорит художник и педагог. А ведь когда-то, по его же словам, ему и в страшном сне не могло присниться, что начнёт заниматься такой, на первый взгляд, рутинной для любой страстной натуры деятельностью, как преподавание. Но… родился новый мир.

– Константин Владимирович, это были 10 лет, которые…?

– У истоков отделения декоративно-прикладного искусства стоял ректор Владимир Яковлевич Рушанин, пригласивший меня возглавить художественное обучение. В 2006 году был осуществлён первый набор студентов. Я сам вёл все специальные предметы. Вскоре пригласил преподавать Николая Ситникова, а двумя годами позже – Сергея Черкашина. Дело в том, что, только начав работать, я сразу задумался о создании особой художественной школы, не имеющей аналогов. Фундаментом обучения является некий симбиоз рисунка и живописи, на почве чего развивается воображение, приводящее к созданию композиции. Мы строим работу на основе архитектурного пространства. Проводим пленэрные практики в разных регионах страны, а в этом году ездили за рубеж – в Бухару и Самарканд. На выставке как раз и представлены работы, основной корпус которых – «впечатления» о бухарской практике.

Говорят, мои студенты все как один похожи на меня. Весьма сомнительно. Во-первых, на меня трудно походить: для этого надо быть сумасшедшим человеком (смеётся). Во-вторых, они что, должны походить на кого-то другого? Я ведь их учу. Но если у студента есть так называемый художественный пёр (автор решил не заменять данное слово на более благозвучное, вроде «вдохновение», «талант», поскольку оно отражает творческие потенции художника именно в духе Константина Фокина), он преодолеет влияние и станет самостоятельным, самобытным. Я объясняю, что есть искусство, а что – подражание, что такое вторичность, а что – оригинальность. Последнее – вовсе не желание выпятиться. Это нестандартность мышления. И когда она, нестандартность, проявляется, появляется и совершенно другой почерк.

– К вам ученики приходят, уже что-то окончив, или – «с чистого листа»?

– По-разному. Иногда, как говорится, с улицы берём, без специального образования. Если честно, с такими ребятами даже легче общаться. Допустим, студент не представляет сложности задачи, которая перед ним стоит. Ему объяснишь, как её реализовать, и он делает. А другой, знающий, скажет: «Я не смогу…» И это «я не смогу» над ним начинает довлеть. Вот таких приходится переделывать. С другой стороны, тех, кто у меня учился, – попробуй их учить по-другому. Я окончил Ленинградское художественное училище имени Мухиной, хотя «мухинцем» себя не считаю. В училище был изгоем – три раза меня пытались исключить за авангардизм. А потом я сам пришёл к выводу, что авангардизм безрезультатен. Он не отражает, будем говорить так, русского менталитета. Я – русский художник. На этом настаиваю и этого не стесняюсь.

– А почему этого нужно стесняться?

– Многие сегодня заявляют: «Я – интернациональный!» Но я не из их числа. Считаю, что русское искусство нисколько не вторично, оно ничуть не хуже западного. А наши иконы – это вообще лучшее, что было создано в мире за всю историю человечества. Мы, конечно, не можем сейчас создавать подобное. Тогда был другой мир, другое мировоззрение, которое идеально вписывалось в искусство иконописи. А мы все – с разодранным сознанием. Когда увидел работы Дионисия, во мне вдруг глубинное, потаённое вырвалось наружу: «Да русский я! Русский! Не хочу этого авангардизма! Нет, я не стану творить, как Суриков, не стану, как Врубель, но буду работать по-другому…»

– Что значит – быть русским художником?

– Для меня, например, музыка Чайковского – выражение русской души: мы – народ нежный, ласковый, но и грозный. В нас нельзя просто так пальцем тыкать, как, допустим, в тигра. Тигр откусит палец, и мы откусим. Мы – другие, не похожие ни на Восток, ни на Запад. У нас другой мир, он иначе соткан. Наш мир соткан из совести и справедливости… Я написал работу о Василии Сурикове, как собственное видение этого художника. Думаю, когда опубликую, искусствоведы на меня с вилами пойдут. Но уверен, что именно он в русском искусстве был первооткрывателем совершенно новых путей. Не Врубель. Наоборот, тот, будучи с ним знаком, его поддержал. Не зря они достаточно часто встречались, беседовали. Суриков – первый среди художников, кто пошёл против эстетики Чернышевского, понимавшего реализм как приговор действительности. Суриков же понимал реализм как поэму о ней. И он, и Врубель, конечно, не на пустом месте возникли. Я прослеживаю эти тонкие связи между художниками. На самом деле, и мы, современники, все – родственники. Можем сильно отличаться друг от друга, но всё равно живём-то одним миром.

– Константин Владимирович, давайте масштабируем. А что значит – быть уральским художником? Вообще, можно ли говорить, что на Урале сложилась особая школа живописи?

– Общей школы, по сути, пока нет. Она складывается, и какие-то характерные черты всё-таки наметились. Допустим, чем отличается пейзажная живопись. Был в Екатеринбурге художник Бурак, получивший звание заслуженного за жанровую картину в духе Перова. А потом он решил резко сменить эстетику: появились крупные планы, декоративность, жёсткость. И он не один такой. Когда Мосин начал делать пейзажи, они тоже были достаточно жёсткие, хотя в них своя лиричность есть. Но она – другая, это лиричность богатырей, мужественная, без слёз. Часто наведываюсь в Екатеринбург и вижу, что не похож на тамошних мастеров. Однако многое носит общие черты. В целом же, что всех нас роднит, – социальная направленность. Мы все социальны. Мы все патриоты, готовые работать даже бесплатно, если нужно. Я до сих пор никаких званий не имею – трижды отказывался. Считаю это пережитком какого-то феодализма. Государство не имеет права награждать художника…

– Почему? И кто же имеет на это право?

– Художник неподсуден государству. Оно некомпетентно в этом. Компетентно время. Вот я умру, мне что до наград? (смеётся). Но если бы меня наградило, к примеру, какое-нибудь Общество, связанное с исторической живописью, которое понимает, о чём речь, я бы признал и принял эту награду. Но, в основном, это – побрякушки, отметки.

– Но кому-то важны эти, как вы сказали, побрякушки…

– А смотреть-то не на что. Да и некому – пустой зал. А на нашу выставку, думаю, люди будут ходить. И вот доказательство. Возвращались мы со студентами с пленэрной практики в Петербурге. Вдруг женщина-попутчица достаёт альбом со студенческими работами Мухинского училища. Этот альбом бывал в разных странах. Мои ребята делают не хуже. И другой момент приятен: у этого преподавателя схожее представление о том, что должно быть в искусстве. Правда, она даёт своим ученикам полную волю. Я же более строго подхожу к обучению. На мой взгляд, первым делом нужно знать классическое мастерство и в совершенстве владеть им. Произошёл такой парадокс. В своё время, уже после того, как я окончил «Муху», мои ровесники начали там преподавать авангардизм. Была установка – «как Матисс», «как Пикассо». Но это чистой воды натаскивание. К авангардизму художник приходит, когда хочет добиться чего-то необычного, выразительного. А учить тому, что уже есть, какой же здесь авангардизм? По существу, формалистический академизм. Но беда – и с некоторыми уже признанными живописцами, которые не изображают жизнь, историю, а имитируют её поверхностно, на потребу. Они очень нравятся такой публике, как чиновники, бизнесмены.

– Может быть, как соцреализм в своё время был востребован, так сегодня – капреализм?

– Может быть (смеётся)… Эконом… Вип… Вип-реализм. Хорошее название, кстати. Почему на подобные «исторические» иллюстрации есть спрос? Практически перевелись исторические живописцы, и даже это «плохо» нравится людям, ибо они соскучились...

– Что если возрождение подлинной исторической живописи – одна из первостепенных задач именно уральских художников? История страны чувствуется особенно остро на Урале, здесь «дышат почва и судьба»…

– Не без этого. Вот – большое полотно. Я назвал его условно «Зимнее распятие». Его второе название: «Рождение нового мира». Новый мир родился в 1917 году. С одной стороны, мир европейский, с другой – русский. Да, это было страшно! Но, в конечном итоге, новорождённая держава разгромила фашизм, открыла путь в космос. А ведь какой малый промежуток времени отделял эти достижения от гражданской войны! Сделать такой рывок – кто ещё смог бы? Поэтому как не любить русский народ…

– Какая мысль послужила импульсом для создания полотна? Почему в начале 21 века вы прибегаете к событиям начала века 20?

– На мой взгляд, проблемы, которые поставила советская власть, никуда не делись и не денутся. Как ни парадоксально, мы, соборные, созданы для коммунизма. Но нужно не повторить прошлое с его ошибками. И данное полотно как раз является документом, напоминающим об этом: столкнулись два мира, а между ними – Христос. Я напишу здесь его призрачным.

– В 1970–80-е годы вами созданы знаменитые росписи: полиптих «Радость жизни» в челябинском ресторане «Уральские пельмени», триптих «Родина» в одноимённом кинотеатре, роспись плафона зрительного зала театра ЧТЗ. От тех работ сохранилась только последняя, а про новое здание филармонии вы вообще сказали: «Мне помешали сделать до конца так, как я хотел. Это неудача, поражение»…

– Действительно, потолок в самом зале не окончен. Был сделан гипсовый орнамент, который занял место орнамента живописного. Всё-таки понимая, что периметр надо завершить цветом, я предложил сделать это на небольшом промежутке. Архитектор отказал. Вообще, с архитекторами я конфликтовал едва ли не с первого дня в Челябинске. Ведь они занимались стандартным строительством, то есть, по существу, привязывали типовые здания к местности. Мне говорили: «Архитектура не нуждается во всяких художественных изысках…» «Что ж, в таком случае, без росписи, без скульптуры это всего-навсего постройки, больше ничего…» – отвечал я.

– Сегодня вам поступают предложения?

– Нет. Монументальное искусство закончилось. Вообще, искусство больших форм прекратило существование. Оно ведь развивается только в тоталитарных обществах. В 19-м веке росписи практически отсутствовали. Когда появились? Когда буржуи начали строить себе дворцы и, желая продемонстрировать культуру, делали заказы, причём, в духе времени. Конечно, то было не публичное искусство – только для избранных. Тоже определённая тоталитарность, но не властная, а денежного мешка. Но возьмём для примера Флоренцию, где существовала мощная идеология: каждый герцог был хозяином, он прославлял себя, заказывая такие росписи, чтобы это было видно. Папа Римский рассуждал, мол, всё, что я пропагандирую, должно быть изображено. И Микеланджело не зря появился…

– Кстати, роспись потолка в театре ЧТЗ – это было так же сложно, как Сикстинская капелла (улыбаюсь)?

– В принципе, там – явное влияние Микеланджело. Но – нет, я разоблачил миф, что у него «затылок прирос к позвоночнику». Ерунда. Правда, я недолго работал – за три недели расписал. Однако не стоит забывать, что свод – это не прямая плоскость: шея не устаёт. А вот плечи – да. К тому же, в ЧТЗ ещё и сквознячки. Сначала я заказал специальное приспособление для работы лёжа. Пришлось его выбросить и делать именно стоя. Подвязывал кисточки, чтобы не текло по рукам. Всё равно текло, а через 5-10 минут засыхало, как клей… Сегодня некому заказывать росписи. Общей идеологии нет.

– Писатели сетуют, что литература переживает не лучшие времена. У художников дела ещё хуже?

– У литераторов положение всегда было не очень. И в советское-то время заказы им редко поступали. Как правило, перехватывали те, кто был ближе к власти. Вот кто сегодня востребован – это музыканты. Они везде нужны: встретить, проводить, праздник провести. А художники… Если сейчас и нужно что-то изобразительно оформить, заказывается баннер, печатается фотография. И это дешевле и быстрее, чем работа художника.

– С появлением особой касты фотохудожников что испытали художники в исконном смысле этого слова? Прошли их времена?

– Хорошие фотохудожники так же редки, как и хорошие живописцы. В 19-м веке, когда возникло фотографическое искусство, живопись ответила на это сразу – изменением своего облика. С тех пор стала важна не столько подлинность изображения, сколько его интерпретация. И как раз одним из первых, кто это почувствовал, был Суриков. А вот Репин только спустя годы осознал: живопись не фотография… Считаю, что так называемое межвременье в нашем ремесле продлится до тех пор, пока у государства не возникнет потребность отразить его историю, его жизнь. Тогда, естественно, появятся заказы для художников. А так – профессия вымирает.

– Что такое «межвременье» лично для вас?

– Для меня оно и не наступало. «Рождение нового мира» делаю вопреки вопросу: «А кто заказал?» Никто. Я заказал. Сейчас уже потратил, не считая красок, 35 тысяч рублей – на холст, на подрамники. Ещё потрачу 7-8 тысяч. Да и краска будет оцениваться примерно в такую же сумму. По крайней мере, когда завершу работу, только краска будет весить килограммов 40…

– Настолько силён внутренний заказ?

– У меня все картины по внутреннему заказу. А в советское время я был достаточно востребован по росписям. Той власти были нужны художники, и ведь она не просто воспевала себя, а ещё и народ воспитывала. Забывают, что всё-таки она этим занималась.

– А чему научила вас живопись?

– Жить. Любая вещь – это размышление над жизнью. Когда ты начинаешь писать, то получаешь не просто изображение, но про себя его вербально проговариваешь. Это определённое заключение о каком-либо опыте. Познание. Не зря же Фейхтвангер написал роман о Гойе «Тяжкий путь познания». А вот абстракционизм ни к чему не обязывает, здесь автор ни за что не ответственен. Помню, как в институте, что ни сделаешь, обязательно найдут социальную подоплёку и поставят «двойку». Сделаешь абстрактную работу – получишь «пятёрку».

– Пушкина интересовала тема русских бунтов. Вы тоже в своём творчестве затронули этот, для многих весьма абстрактный, фрагмент истории: Степан Разин, Емельян Пугачёв…

– Делая картину о Пугачёве, подумывал вложить ему в руку гранат как символ власти. Кстати, есть портрет императора Карла V, держащего гранат – державу, где все народы – зёрнышки в одном плоде. Уже тогда я располагал таким небезынтересным источником, как переписка Вольтера с Екатериной II, где упоминается Пугачёв, вернее, «маркиз Пугачёв». С чего бы ей, царственной персоне, величать этого мужика маркизом? По другим сведениям, за Емельяном стояла собственно династия. Как разинские войны, так и пугачёвские были войнами династическими. Степан был представителем Рюриковичей, пытавшихся вернуть престол. А Пугачёв – представитель той ветви Романовых, которая шла от Петра.

– Какое действующее лицо в истории России вы написали бы сегодня?

– Есть небольшой замысел. Зоя Космодемьянская. Но пока не знаю, акварель это будет или масло. А ещё – старый, давнишний замысел: Маяковский.

– Опять же период СССР…

– Маяковский не только «гражданин с паспортом». То, как он начинал, и Серебряному веку не снилось. Поэта подобной силы в 20-м веке, в общем-то, больше и не было. Поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» – в этих вещах его протестный дух небывало силён. В советское время тот самый дух исчез. Конечно, есть хорошие стихи, например, «Необычайное приключение…», но в целом корпус его советских вещей слабее.

– «Вот лозунг мой и Солнца…» Константин Владимирович, у вас есть девиз по жизни?

– Оставаться порядочным, независимо от обстоятельств. А порядочность – это говорить, что думаешь, не кривить душой, исполнять, что положено, добросовестно, со всей страстью и энергией. И не обманывать. Особенно – не обманывать молодёжь.

Досье:

Константин Владимирович Фокин – уральский живописец-монументалист, автор картин, гравюр, рисунков, акварелей, росписей – родился в Красноярске в 1940 году. Ребёнком переехал в Пермь. В 1957 году поступил в Свердловское художественное училище, где встретился с крупными мастерами отечественного искусства, а тогда – молодыми художниками, Г. С. Мосиным и М. Ш. Брусиловским. Константин Фокин – выпускник Ленинградского высшего художественно-промышленного училища им. В. И. Мухиной. В 1970 - 80-е годы создал свои знаменитые картины на исторические темы: "Смерть землемера" (1978); диптих "Петр I. Русское барокко" и "Ломоносов" (1980); "Казнь Степана Разина" (1981). Завершает тему полотно "Самозванца везут", посвящённое Емельяну Пугачёву.

С 2006 года по настоящее время Константин Фокин возглавляет отделение декоративно-прикладного искусства Челябинского государственного института культуры.