Мой разговор с известным челябинским художником-монументалистом Константином Фокиным происходит при «Рождении нового мира». Это рабочее название ещё не оконченного полотна, раскинувшегося в его мастерской. В высоту – от пола до потолка, в ширину оно оставляет лишь узкий проём между комнатой и прихожей. Кажется, что картине здесь тесно. И не только в пространственном смысле.
«Мастер выглядит пигмеем рядом с детищем своим…» – приходит на ум строчка современного поэта, адресованная Микеланджело и его «Давиду». В свою очередь, уральский Микеланджело предлагает стать ещё ниже на фоне «Рождения», подкатывая для непринуждённой беседы два пенька вместо стульев. Хотя, как ни садись, всё равно – на фоне…
76-летний мэтр воодушевлён: только вчера в городском выставочном зале Союза художников России открылась экспозиция, посвящённая 10-летию существования в Челябинском государственном институте культуры отделения декоративно-прикладного искусства, которое он все эти годы и возглавляет. На выставке представлены работы ведущих преподавателей, студентов и выпускников. Ну и, конечно, самого мастера. Всего – 280 работ. И во вступительной речи Константин Владимирович благодарил своих учеников за достойный ответ на его вызов. «Ведь я бросаю им вызов тем, что их учу, и они ответили именно так, как нужно, ответили мощно. Они оказались и трудолюбивыми, и изобретательными…» – говорит художник и педагог. А ведь когда-то, по его же словам, ему и в страшном сне не могло присниться, что начнёт заниматься такой, на первый взгляд, рутинной для любой страстной натуры деятельностью, как преподавание. Но… родился новый мир.
– Константин Владимирович, это были 10 лет, которые…?
– У истоков отделения декоративно-прикладного искусства стоял ректор Владимир Яковлевич Рушанин, пригласивший меня возглавить художественное обучение. В 2006 году был осуществлён первый набор студентов. Я сам вёл все специальные предметы. Вскоре пригласил преподавать Николая Ситникова, а двумя годами позже – Сергея Черкашина. Дело в том, что, только начав работать, я сразу задумался о создании особой художественной школы, не имеющей аналогов. Фундаментом обучения является некий симбиоз рисунка и живописи, на почве чего развивается воображение, приводящее к созданию композиции. Мы строим работу на основе архитектурного пространства. Проводим пленэрные практики в разных регионах страны, а в этом году ездили за рубеж – в Бухару и Самарканд. На выставке как раз и представлены работы, основной корпус которых – «впечатления» о бухарской практике.
Говорят, мои студенты все как один похожи на меня. Весьма сомнительно. Во-первых, на меня трудно походить: для этого надо быть сумасшедшим человеком (смеётся). Во-вторых, они что, должны походить на кого-то другого? Я ведь их учу. Но если у студента есть так называемый художественный пёр (автор решил не заменять данное слово на более благозвучное, вроде «вдохновение», «талант», поскольку оно отражает творческие потенции художника именно в духе Константина Фокина), он преодолеет влияние и станет самостоятельным, самобытным. Я объясняю, что есть искусство, а что – подражание, что такое вторичность, а что – оригинальность. Последнее – вовсе не желание выпятиться. Это нестандартность мышления. И когда она, нестандартность, проявляется, появляется и совершенно другой почерк.
– К вам ученики приходят, уже что-то окончив, или – «с чистого листа»?
– По-разному. Иногда, как говорится, с улицы берём, без специального образования. Если честно, с такими ребятами даже легче общаться. Допустим, студент не представляет сложности задачи, которая перед ним стоит. Ему объяснишь, как её реализовать, и он делает. А другой, знающий, скажет: «Я не смогу…» И это «я не смогу» над ним начинает довлеть. Вот таких приходится переделывать. С другой стороны, тех, кто у меня учился, – попробуй их учить по-другому. Я окончил Ленинградское художественное училище имени Мухиной, хотя «мухинцем» себя не считаю. В училище был изгоем – три раза меня пытались исключить за авангардизм. А потом я сам пришёл к выводу, что авангардизм безрезультатен. Он не отражает, будем говорить так, русского менталитета. Я – русский художник. На этом настаиваю и этого не стесняюсь.
– А почему этого нужно стесняться?
– Многие сегодня заявляют: «Я – интернациональный!» Но я не из их числа. Считаю, что русское искусство нисколько не вторично, оно ничуть не хуже западного. А наши иконы – это вообще лучшее, что было создано в мире за всю историю человечества. Мы, конечно, не можем сейчас создавать подобное. Тогда был другой мир, другое мировоззрение, которое идеально вписывалось в искусство иконописи. А мы все – с разодранным сознанием. Когда увидел работы Дионисия, во мне вдруг глубинное, потаённое вырвалось наружу: «Да русский я! Русский! Не хочу этого авангардизма! Нет, я не стану творить, как Суриков, не стану, как Врубель, но буду работать по-другому…»
– Что значит – быть русским художником?
– Для меня, например, музыка Чайковского – выражение русской души: мы – народ нежный, ласковый, но и грозный. В нас нельзя просто так пальцем тыкать, как, допустим, в тигра. Тигр откусит палец, и мы откусим. Мы – другие, не похожие ни на Восток, ни на Запад. У нас другой мир, он иначе соткан. Наш мир соткан из совести и справедливости… Я написал работу о Василии Сурикове, как собственное видение этого художника. Думаю, когда опубликую, искусствоведы на меня с вилами пойдут. Но уверен, что именно он в русском искусстве был первооткрывателем совершенно новых путей. Не Врубель. Наоборот, тот, будучи с ним знаком, его поддержал. Не зря они достаточно часто встречались, беседовали. Суриков – первый среди художников, кто пошёл против эстетики Чернышевского, понимавшего реализм как приговор действительности. Суриков же понимал реализм как поэму о ней. И он, и Врубель, конечно, не на пустом месте возникли. Я прослеживаю эти тонкие связи между художниками. На самом деле, и мы, современники, все – родственники. Можем сильно отличаться друг от друга, но всё равно живём-то одним миром.
– Константин Владимирович, давайте масштабируем. А что значит – быть уральским художником? Вообще, можно ли говорить, что на Урале сложилась особая школа живописи?
– Общей школы, по сути, пока нет. Она складывается, и какие-то характерные черты всё-таки наметились. Допустим, чем отличается пейзажная живопись. Был в Екатеринбурге художник Бурак, получивший звание заслуженного за жанровую картину в духе Перова. А потом он решил резко сменить эстетику: появились крупные планы, декоративность, жёсткость. И он не один такой. Когда Мосин начал делать пейзажи, они тоже были достаточно жёсткие, хотя в них своя лиричность есть. Но она – другая, это лиричность богатырей, мужественная, без слёз. Часто наведываюсь в Екатеринбург и вижу, что не похож на тамошних мастеров. Однако многое носит общие черты. В целом же, что всех нас роднит, – социальная направленность. Мы все социальны. Мы все патриоты, готовые работать даже бесплатно, если нужно. Я до сих пор никаких званий не имею – трижды отказывался. Считаю это пережитком какого-то феодализма. Государство не имеет права награждать художника…
– Почему? И кто же имеет на это право?
– Художник неподсуден государству. Оно некомпетентно в этом. Компетентно время. Вот я умру, мне что до наград? (смеётся). Но если бы меня наградило, к примеру, какое-нибудь Общество, связанное с исторической живописью, которое понимает, о чём речь, я бы признал и принял эту награду. Но, в основном, это – побрякушки, отметки.
– Но кому-то важны эти, как вы сказали, побрякушки…
– А смотреть-то не на что. Да и некому – пустой зал. А на нашу выставку, думаю, люди будут ходить. И вот доказательство. Возвращались мы со студентами с пленэрной практики в Петербурге. Вдруг женщина-попутчица достаёт альбом со студенческими работами Мухинского училища. Этот альбом бывал в разных странах. Мои ребята делают не хуже. И другой момент приятен: у этого преподавателя схожее представление о том, что должно быть в искусстве. Правда, она даёт своим ученикам полную волю. Я же более строго подхожу к обучению. На мой взгляд, первым делом нужно знать классическое мастерство и в совершенстве владеть им. Произошёл такой парадокс. В своё время, уже после того, как я окончил «Муху», мои ровесники начали там преподавать авангардизм. Была установка – «как Матисс», «как Пикассо». Но это чистой воды натаскивание. К авангардизму художник приходит, когда хочет добиться чего-то необычного, выразительного. А учить тому, что уже есть, какой же здесь авангардизм? По существу, формалистический академизм. Но беда – и с некоторыми уже признанными живописцами, которые не изображают жизнь, историю, а имитируют её поверхностно, на потребу. Они очень нравятся такой публике, как чиновники, бизнесмены.
– Может быть, как соцреализм в своё время был востребован, так сегодня – капреализм?
– Может быть (смеётся)… Эконом… Вип… Вип-реализм. Хорошее название, кстати. Почему на подобные «исторические» иллюстрации есть спрос? Практически перевелись исторические живописцы, и даже это «плохо» нравится людям, ибо они соскучились...
– Что если возрождение подлинной исторической живописи – одна из первостепенных задач именно уральских художников? История страны чувствуется особенно остро на Урале, здесь «дышат почва и судьба»…
– Не без этого. Вот – большое полотно. Я назвал его условно «Зимнее распятие». Его второе название: «Рождение нового мира». Новый мир родился в 1917 году. С одной стороны, мир европейский, с другой – русский. Да, это было страшно! Но, в конечном итоге, новорождённая держава разгромила фашизм, открыла путь в космос. А ведь какой малый промежуток времени отделял эти достижения от гражданской войны! Сделать такой рывок – кто ещё смог бы? Поэтому как не любить русский народ…
– Какая мысль послужила импульсом для создания полотна? Почему в начале 21 века вы прибегаете к событиям начала века 20?
– На мой взгляд, проблемы, которые поставила советская власть, никуда не делись и не денутся. Как ни парадоксально, мы, соборные, созданы для коммунизма. Но нужно не повторить прошлое с его ошибками. И данное полотно как раз является документом, напоминающим об этом: столкнулись два мира, а между ними – Христос. Я напишу здесь его призрачным.
– В 1970–80-е годы вами созданы знаменитые росписи: полиптих «Радость жизни» в челябинском ресторане «Уральские пельмени», триптих «Родина» в одноимённом кинотеатре, роспись плафона зрительного зала театра ЧТЗ. От тех работ сохранилась только последняя, а про новое здание филармонии вы вообще сказали: «Мне помешали сделать до конца так, как я хотел. Это неудача, поражение»…
– Действительно, потолок в самом зале не окончен. Был сделан гипсовый орнамент, который занял место орнамента живописного. Всё-таки понимая, что периметр надо завершить цветом, я предложил сделать это на небольшом промежутке. Архитектор отказал. Вообще, с архитекторами я конфликтовал едва ли не с первого дня в Челябинске. Ведь они занимались стандартным строительством, то есть, по существу, привязывали типовые здания к местности. Мне говорили: «Архитектура не нуждается во всяких художественных изысках…» «Что ж, в таком случае, без росписи, без скульптуры это всего-навсего постройки, больше ничего…» – отвечал я.
– Сегодня вам поступают предложения?
– Нет. Монументальное искусство закончилось. Вообще, искусство больших форм прекратило существование. Оно ведь развивается только в тоталитарных обществах. В 19-м веке росписи практически отсутствовали. Когда появились? Когда буржуи начали строить себе дворцы и, желая продемонстрировать культуру, делали заказы, причём, в духе времени. Конечно, то было не публичное искусство – только для избранных. Тоже определённая тоталитарность, но не властная, а денежного мешка. Но возьмём для примера Флоренцию, где существовала мощная идеология: каждый герцог был хозяином, он прославлял себя, заказывая такие росписи, чтобы это было видно. Папа Римский рассуждал, мол, всё, что я пропагандирую, должно быть изображено. И Микеланджело не зря появился…
– Кстати, роспись потолка в театре ЧТЗ – это было так же сложно, как Сикстинская капелла (улыбаюсь)?
– В принципе, там – явное влияние Микеланджело. Но – нет, я разоблачил миф, что у него «затылок прирос к позвоночнику». Ерунда. Правда, я недолго работал – за три недели расписал. Однако не стоит забывать, что свод – это не прямая плоскость: шея не устаёт. А вот плечи – да. К тому же, в ЧТЗ ещё и сквознячки. Сначала я заказал специальное приспособление для работы лёжа. Пришлось его выбросить и делать именно стоя. Подвязывал кисточки, чтобы не текло по рукам. Всё равно текло, а через 5-10 минут засыхало, как клей… Сегодня некому заказывать росписи. Общей идеологии нет.
– Писатели сетуют, что литература переживает не лучшие времена. У художников дела ещё хуже?
– У литераторов положение всегда было не очень. И в советское-то время заказы им редко поступали. Как правило, перехватывали те, кто был ближе к власти. Вот кто сегодня востребован – это музыканты. Они везде нужны: встретить, проводить, праздник провести. А художники… Если сейчас и нужно что-то изобразительно оформить, заказывается баннер, печатается фотография. И это дешевле и быстрее, чем работа художника.
– С появлением особой касты фотохудожников что испытали художники в исконном смысле этого слова? Прошли их времена?
– Хорошие фотохудожники так же редки, как и хорошие живописцы. В 19-м веке, когда возникло фотографическое искусство, живопись ответила на это сразу – изменением своего облика. С тех пор стала важна не столько подлинность изображения, сколько его интерпретация. И как раз одним из первых, кто это почувствовал, был Суриков. А вот Репин только спустя годы осознал: живопись не фотография… Считаю, что так называемое межвременье в нашем ремесле продлится до тех пор, пока у государства не возникнет потребность отразить его историю, его жизнь. Тогда, естественно, появятся заказы для художников. А так – профессия вымирает.
– Что такое «межвременье» лично для вас?
– Для меня оно и не наступало. «Рождение нового мира» делаю вопреки вопросу: «А кто заказал?» Никто. Я заказал. Сейчас уже потратил, не считая красок, 35 тысяч рублей – на холст, на подрамники. Ещё потрачу 7-8 тысяч. Да и краска будет оцениваться примерно в такую же сумму. По крайней мере, когда завершу работу, только краска будет весить килограммов 40…
– Настолько силён внутренний заказ?
– У меня все картины по внутреннему заказу. А в советское время я был достаточно востребован по росписям. Той власти были нужны художники, и ведь она не просто воспевала себя, а ещё и народ воспитывала. Забывают, что всё-таки она этим занималась.
– А чему научила вас живопись?
– Жить. Любая вещь – это размышление над жизнью. Когда ты начинаешь писать, то получаешь не просто изображение, но про себя его вербально проговариваешь. Это определённое заключение о каком-либо опыте. Познание. Не зря же Фейхтвангер написал роман о Гойе «Тяжкий путь познания». А вот абстракционизм ни к чему не обязывает, здесь автор ни за что не ответственен. Помню, как в институте, что ни сделаешь, обязательно найдут социальную подоплёку и поставят «двойку». Сделаешь абстрактную работу – получишь «пятёрку».
– Пушкина интересовала тема русских бунтов. Вы тоже в своём творчестве затронули этот, для многих весьма абстрактный, фрагмент истории: Степан Разин, Емельян Пугачёв…
– Делая картину о Пугачёве, подумывал вложить ему в руку гранат как символ власти. Кстати, есть портрет императора Карла V, держащего гранат – державу, где все народы – зёрнышки в одном плоде. Уже тогда я располагал таким небезынтересным источником, как переписка Вольтера с Екатериной II, где упоминается Пугачёв, вернее, «маркиз Пугачёв». С чего бы ей, царственной персоне, величать этого мужика маркизом? По другим сведениям, за Емельяном стояла собственно династия. Как разинские войны, так и пугачёвские были войнами династическими. Степан был представителем Рюриковичей, пытавшихся вернуть престол. А Пугачёв – представитель той ветви Романовых, которая шла от Петра.
– Какое действующее лицо в истории России вы написали бы сегодня?
– Есть небольшой замысел. Зоя Космодемьянская. Но пока не знаю, акварель это будет или масло. А ещё – старый, давнишний замысел: Маяковский.
– Опять же период СССР…
– Маяковский не только «гражданин с паспортом». То, как он начинал, и Серебряному веку не снилось. Поэта подобной силы в 20-м веке, в общем-то, больше и не было. Поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» – в этих вещах его протестный дух небывало силён. В советское время тот самый дух исчез. Конечно, есть хорошие стихи, например, «Необычайное приключение…», но в целом корпус его советских вещей слабее.
– «Вот лозунг мой и Солнца…» Константин Владимирович, у вас есть девиз по жизни?
– Оставаться порядочным, независимо от обстоятельств. А порядочность – это говорить, что думаешь, не кривить душой, исполнять, что положено, добросовестно, со всей страстью и энергией. И не обманывать. Особенно – не обманывать молодёжь.
Досье:
Константин Владимирович Фокин – уральский живописец-монументалист, автор картин, гравюр, рисунков, акварелей, росписей – родился в Красноярске в 1940 году. Ребёнком переехал в Пермь. В 1957 году поступил в Свердловское художественное училище, где встретился с крупными мастерами отечественного искусства, а тогда – молодыми художниками, Г. С. Мосиным и М. Ш. Брусиловским. Константин Фокин – выпускник Ленинградского высшего художественно-промышленного училища им. В. И. Мухиной. В 1970 - 80-е годы создал свои знаменитые картины на исторические темы: "Смерть землемера" (1978); диптих "Петр I. Русское барокко" и "Ломоносов" (1980); "Казнь Степана Разина" (1981). Завершает тему полотно "Самозванца везут", посвящённое Емельяну Пугачёву.
С 2006 года по настоящее время Константин Фокин возглавляет отделение декоративно-прикладного искусства Челябинского государственного института культуры.
Necessary cookies are absolutely essential for the website to function properly. This category only includes cookies that ensures basic functionalities and security features of the website. These cookies do not store any personal information.
Any cookies that may not be particularly necessary for the website to function and is used specifically to collect user personal data via analytics, ads, other embedded contents are termed as non-necessary cookies. It is mandatory to procure user consent prior to running these cookies on your website.