Даже археолог, раскапывая давно скрытые от человеческих глаз пласты культурного слоя, отнюдь не замыкается мыслями на прошлом. Писатель, воскрешая пласты времени и помещая в него своих героев – тем более.

Вот и Александр Кердан ранее, когда писал свою «Землю российского владения» – эпопею об открытии, освоении и утрате Русской Америки, тоже размышлял о современной России, её людях и отношениях между ними. Но, кроме того, как минимум поначалу авторское вдохновение пробуждал сам исторический материал, в ту пору мало кому известный, а то и вообще скрытый практически ото всех.

«Роман с фамилией» – тоже историческая эпопея. Но особого рода.


До Рождества Христова

Время рубежа нашей эры, к которому обратился автор в первой части романа, не раз перелопачено как историками, так и литераторами. Правда, последние, повествуя о римских междоусобицах после убийства Цезаря, следом за Тацитом и Плутархом живописуют преимущественно жизнь и деяния императоров и полководцев. Без оных, неизбежно включаясь в общую традицию, не обходится и Александр Кердан. Главный герой, которому автор передал свою фамилию в качестве имени, не просто попадает в дом победителя этих междоусобиц Октавиана Августа, но и учит его детей, в том числе одного из будущих римских императоров – Тиберия.

Учёные, в поисках новых методов исследования, уже давно интересуются не только власть предержащими. И литературные исторические произведения, что обходятся без властителей, тоже можно отыскать. Но если писатель не задался целью сосредоточиться на частной жизни своих героев, а бросает хотя бы мимолётный взгляд и на общество, сильные мира сего всё равно возникают в тексте – по меньшей мере, в качестве фона.

Если же автор глядит на прошлое и настоящее с большей высоты, то тесное соседство выдуманных персонажей и фигур, имеющих реальные прототипы, становится просто неизбежным. Вот и вторая часть «Романа с фамилией» лишь упоминает папу Урбана II, который в 1095 году провозгласил первый из крестовых походов. Но Пётр Пустынник, поднявший в этот поход бедноту, и многие предводители рыцарского воинства в ней представлены весьма зримо.

Без главного, с точки зрения отечественных летописцев, исторического суверена – царя Алексея Михайловича – обходится и третья часть, повествующая о событиях, что происходили в XVII веке на украинском разломе между Московией, Речью Посполитой, Османской Портой и татарским Крымом. Но столь же оправданно в ней выведены Богдан Хмельницкий, его сыновья, Иван Выговский и многие другие деятели того времени.

Присутствие главных героев – они же рассказчики – в окружении этих деятелей выглядит естественным. Издалека и в реальной жизни о таком не узнать и не поведать. Но что, кроме авторского произвола, помогает им в этом окружении оказаться?

В первую очередь, конечно, происхождение. Раб, а затем вольноотпущенник и философ Кердан является продолжателем одного из княжеских родов Парфянского царства. Крестоносец Джиллермо Рамон – старшим сыном и законным наследником испанского графа де Кердана. Разве что отец Николая-Мыколы Кердана, женатый на дочери русского стрельца (оттого и сын зовётся по-разному) – всего лишь запорожский сотник, да и то бывший. Однако ему и его отпрыску, по воле автора, отчасти помогает давняя родовая дружба с Хмельницким.

Образование тоже способствует. Кердан-парфянин в отцовском доме впитал знания едва ли не всей римской Ойкумены. Граф Джиллермо провёл детские годы в одном из монастырей, которые в Средневековье были оплотом тогдашней учёности. Казацкий сын Николай, правда, учился только на хуторе у дьячка. Однако необходимый стартовый капитал, получается, всё-таки набрал, затем добавив к нему талант и упорство.

Незаурядные личные качества – это третье. Они, безусловно, понадобились и парфянскому пленнику, чтобы он не сгинул в рабстве и стал полезен римлянам в качестве книжника и философа. Проявляет эти качества, но уже на воинский лад, и Джиллермо в Сирии и Палестине.

Кстати, чем ближе к нашему времени, тем менее известными могут оказаться читателю события, о которых идёт речь. По личному ощущению, знатоков превращения Римской республики в империю у нас теперь гораздо больше, чем любителей рассказов о крестовых походах. Хотя сегодня, конечно, можно добыть немало информации о многих периодах мировой истории – было бы желание. И автор «Романа с фамилией» этой возможностью успешно воспользовался.

Однако о том, как метались между своими стремлениями и соседями украинские гетманы и народ, большинство из нас ведает ещё меньше. В советское, да и в последующее время публичный упор делался всё-таки на Переяславскую раду, которая в 1654 году соединила Гетманщину и Россию. Однако этой радой история украинского выбора отнюдь не завершилась. И, судя по нынешним событиям на современной нам Украине и вокруг неё, конца и краю этой истории по-прежнему нет.

Впрочем, время и вправду не останавливается. И свою собственную историю при известной доле воображения можно протянуть гораздо дальше родительских рассказов и даже церковных метрик. В том числе обратясь ко глубинным языковым созвучиям. Для твёрдых выводов почва, которую они хранят, зыбка. А для вдохновляющих предположений вполне подходит.

Из таких созвучий, как можно понять по авторскому зачину, и возникли в романе Парфия и Рим на рубеже нашей эры, и только что отвоёванная у мавров Испания времён Реконкисты. И даже корни повествования о Запорожской Сечи XVII века растут не только из родословия самого Александра Кердана.


От первого лица

Так что замысел «Романа с фамилией», как подчёркивает его заглавие, связан всё-таки с историей сугубо личной. Конечно, тому, кто тянется к историческим перипетиям (надеюсь, такие читатели ещё остались), авторские предварения каждой из частей могут показаться досадной помехой. Особенно по молодости. Лично я в «Войне и мире» тоже поначалу пропускал картины светских салонных сборищ и философствований главных героев, стремясь добраться до батальных сцен. Потом отношение к ним столь же типично выровнялось – благодаря как собственному опыту, так и умным наставникам.

Хотя толстовский роман припомнился, скорее, к слову и ситуации, традиция та самая – классическая. Задачи, которые ставит перед собой Александр Кердан, по рецептам бульварного чтива не решишь. Занимательная фабула имеется и может вполне удовлетворить просто любопытного читателя. Но если он уже перерос сознание собственной уникальности и вместе с автором желает увидеть себя в цепочке времён и поколений – ему наверняка покажутся интересными и те самые вступления от первого лица.

Философ. Воин. Поэт. Эти заглавия трёх частей романа отражают представление автора о собственном триединстве. А если ещё и припомнить, что в своей философской ипостаси писатель предшествует Христу…

Сдержим, однако, порыв критической фантазии и оставим в стороне дерзкую параллель со Священным Писанием. Остановимся на том, что вполне подтверждено биографией автора. Кандидат философии и доктор культурологии. Полковник запаса. Сопредседатель Союза писателей России. Весомо, но ведь любые «корочки» удостоверяют лишь формальные результаты вложенных усилий и пройденный путь. А в сердце всегда – ощущение множества оставшихся вершин, на преодоление которых надо бы ещё две-три жизни…

Прожить эти сверхурочные жизни писатель способен только в своих текстах. Отсюда – три главных героя. Воинскому делу, способности мыслить и поэтическому чувству они, подобно своему создателю, все не чужды. Но в каждом из них в конечном счёте выходит на первый план одно из этих занятий.

Истоки предрасположенности или способности к этим занятиям автор находит в своих ближайших предках и родичах. Правда, преподавателем Военно-политической академии имени Ленина, статус которого предполагает близкое знакомство с философией, стал только один из них. Однако XX век так проехался по их семьям, что как минимум народной мудрости потребовал и добавил неимоверно.

Как квинтэссенцию этой мудрости сам Кердан вспоминает фразу своей бабушки Ефросиньи: «Будем жить, как набежит…» Наверняка сегодня под этим подпишется далеко не каждый. Да и примерить на себя дальнейшее описание её жизни вряд ли согласится.

«Так и жила, полагаясь на волю свыше, которую надобно принять смиренно, без ропота, как должное, пестуя в душе терпение, способность не унывать, радуясь каждому выпавшему на долю дню. Следуя традициям, почитать родителей, растить детей, работать от зари и до зари, стараться не делать людям худого, а придёт беда, перемогать её – вот исповедуемые бабушкой уроки крестьянской мудрости…»

С иной стороны, «из десяти бабушкиных детей восемь дожили до преклонного возраста… всех выучила, а четверым – дала высшее образование…» Тоже между прочим показатель способности сопротивляться обстоятельствам. И многие ли из тех, кто сегодня осознает величие собственной личности, могут подвести своей жизни такой итог?

В общем, есть о чём пофилософствовать. Хотя этим выводом автор перекидывает мостик уже к началу второй части. Показывая затем, что воинскими качествами в его роду обладали не только дядья, но и мама, которая всю жизнь боролась с болезнью, приобретённой по дороге в сибирскую ссылку. Поскольку настоящий воин – это воин духа.

Поэтическая ипостась Александра Кердана, оказывается, тоже имеет вполне конкретное семейное объяснение. Поскольку склонность к сложению песен и стихов он заимел в роду отнюдь не первым.

Приведённые им образцы семейного творчества не претендуют на звание высокой поэзии. Однако свидетельствуют: в любые, самые тяжкие времена народ сохраняет свою способность к этому творчеству, меткому не только слову, но и образу. И эта способность, поэтический потенциал, отмечает автор, «…копится в людях от поколения к поколению, возможно, даже передается по наследству и… прорывается в ком-то, позволяя ему выразить в образном слове некие смыслы и идеи, давно витающие в ноосфере и терпеливо ждущие своего часа…»

Не раз имел возможность убедиться, насколько живой отклик находят стихи самого Кердана у самых разных слушателей. Так что прорывается, не отдаляясь.


Власть над собой

Главные герои всегда вбирают в себя как минимум частицу писателя. Здесь же открытая, едва ли не мемуарная проекция просто провоцирует переносить на него судьбу и размышления героев.

Тому, кто лично знаком с автором, такая взаимосвязь, безусловно, приоткрывает новые стороны его пути и характера. Другому же читателю она, возможно, помогает ощутить: как ни далеки от нас описанные события, дела и мысли их участников относятся и к нынешнему дню.

Пришедшее в голову сопоставление нынешнего Екатеринбурга с вечным городом на берегах Тибра наверняка покажется чрезмерным. Однако и современный нам переселенец, живущий в любом из крупных городов, вполне может произнести двойственный внутренний монолог вольноотпущенника: «…Незаметно я привык к Риму, так враждебно встретившему меня вначале и ставшему теперь моим вторым домом… Рим так и не стал для меня второй родиной, хотя много лет я мечтал, что однажды это случится…»

И замечание о погружении в римский, скажем так, литературный процесс отнюдь не покрыто патиной времён: «…я вскоре отлично разбирался в том, кто из людей искусства тяготеет к какой партии, был в курсе того, о чём говорят на публичных собраниях и литературных вечерах…». А двухтысячелетний Гораций, оказываясь низким льстецом, вообще практически снова обретает живую плоть.

Хотя две эти ссылки относятся к первой части романа, его разделение отнюдь не прерывает единства авторских размышлений. Джиллермо, к примеру, будучи воином, в конце концов вполне философски задумывается о смысле войны, в которой участвует. Он не чванится своим происхождением, перед решающим сражением производя в рыцари своего простолюдина-оруженосца Пако. Хотя здесь же, объясняя этот сюжетный ход, автор неожиданно использует приём сериального зрелища. Пако, судя по его родовым пятнам, оказывается бастардом епископа, приходящегося главному герою дядей – и, стало быть, двоюродным братом Джиллермо.

Тема предательства и верности своим идеалам в разных вариациях возникает во всех трёх частях. И отчасти неожиданно связывается в том числе с темой детей. Они, по словам Октавиана – главные предатели каждого родителя… Тоже между прочим вполне философская мысль, подтверждённая естественным ходом жизни, когда потомки выбирают собственную дорогу, не желая продолжать родительскую стезю. И лишь через многие годы обнаруживают в себе неизгладимые унаследованные черты…

Кстати, по версии, вложенной в уста опять же Октавиана, виновной в таком развитии событий оказывается та же философия, которая совращает неокрепшие умы. Тоже есть над чем подумать.

Впрочем, дети в «Романе с фамилией» играют ещё одну важную роль. «Давая уроки наследникам Октавиана, – говорит Кердан-философ, – я незаметно привязался к ним и даже полюбил, забыв, что это дети моего врага…» А Николая-Мыколу от убийства останавливает десятилетняя дочь недруга, виновного в гибели такой же девочки – его сестры Оксаны…

Собственных потомков герои «Романа с фамилией» при этом не оставляют. Бездетным выпивает чашу с ядом Кердан-философ. Так и не возвратясь в оставшийся без владельца родовой замок, гибнет на стенах Иерусалима Джиллермо. И на Николае, распятом поляками, фамилия прерывается.

Остановить это досадное повторение, конечно, могли бы женщины. Но с ними героям явно не повезло. Философа к гибели приводит одна из его учениц – Юлия, ставшая легендарной распутницей. Джиллермо отправиться в крестовый поход подталкивает непристойный случай с его мачехой. А в «Поэте» взаимоотношения со второй половиной человечества как-то вообще оказываются в тени бурных украинских перипетий.

Так что светлые женщины предстают в романе преимущественно в образе матерей или недоступных прекрасных дам. «Возможно, по-настоящему я мог полюбить только женщину знатного происхождения, образованную и воспитанную, чей внешний облик пленял бы красотой, а душа излучала нежность и благородство…,» – размышляет бывший парфянин. Искупая тем самым пришедшую ранее на ум цитату одного из мудрецов: «Удачно жениться – всё равно что вытащить с завязанными глазами безобидного ужа из мешка, полного гадюк…»

Умирая подобно Сократу, он соглашается с эллином: «Именно любовь лишает человека страха перед смертью, даёт власть над собой, а значит, делает его подобным богам…» Хотя отсчёт новой эры, начавшейся с приходом провозгласившего своё учение Христа, ещё не пошёл…

Не только о мести тем, кто виновен в гибели отца, но и о любви задумывается накануне гибели и Джиллермо: «…Я снова хотел любить и быть любимым, любимым той единственной женщиной, без которой не мыслил своего счастья…» И цена, уплаченная им за эту мысль, тоже лишает любовь конкретных телесных очертаний, переводя её в духовное состояние.

Лишено осязаемых черт и наследие Николая-Мыколы. Но, пожалуй, именно он перед смертью уверяется в том, что жил не напрасно. Ибо из осаждаемого поляками русского гуляй-города, к которому не пришли на помощь изменившие запорожские казаки, доносится сложенная им и переданная в народ песня.


Надежда на продолжение

Как бы я ни стремился уйти от жёсткой привязки к личности автора – эпилогом он снова возвращает читателя к себе. Ибо надежда, вложенная в концовку третьей части, очень важна и самому Александру Кердану.

Автор видит, что именно сейчас «век нынешний, двадцать первый, куда более циничный и жестокий», вполне может сделать то, чего не добился предыдущий, двадцатый. Поскольку «нацелен не столько на физическое уничтожение человека, сколько на разрушение его духовно-нравственных устоев, без которых сама человеческая жизнь становится бессмысленной, никчёмной».

Впрочем, эту надежду на продолжение – не романа, но человеческого рода и собственной древней фамилии – он возлагает на тех самых обычных людей, которых всё это вроде бы и призвано разрушить. На потребителей, обывателей, не изводимых ни в какие времена. Тех, что, не особенно отрываясь от почвы, «сеяли, строили, воевали, женились, рожали и растили детей». Но при этом – и, возможно, по это самой причине – сохраняли в себе совестливую душу и «способность мыслить, чувствовать, сопереживать».

Ещё одной песней – тихим гимном таким обывателям – и становится в завершение «Романа с фамилией» невеликий сказ «Родова». Присказка такая, довесок вроде бы – то ли присохнет, то ли впоследствии отпадёт. Хотя, по некоторым военным рассказам помнится, довески такие иногда очень много значили – в ленинградскую блокаду, например.

Параллель с той войной подкрепляется ещё и тем, что сказ этот весьма напоминает известную в своё время короткую «Балладу о маленьком человеке». Правда, Роберту Рождественскому в ней для контраста всё-таки потребовался пафос – мол, «на всей земле не хватило мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост». Александр Кердан переламывать интонацию не стал, тем более что его маленький человек вернулся с войны живым и прожил более века. Ему важно другое – что у этого обывателя было три сына, не забывших его.

«Один из них, говорят, был Полковником, второй – Философом, а третий – Поэт…» Может, для автора это они и есть – теперь сведённые издательством под одну обложку?

Андрей Расторгуев,
кандидат исторических наук