В ПОИСКАХ ВЫСОКОГО СМЫСЛА 
Избранные места из авторской переписки

Нина Ягодинцева:

– Удивительное дело – мы живём в стране, литература которой достигла вершин человеческого духа, но сегодня мы снова и снова вынуждены рассуждать о том, зачем эта литература нужна, какое место она занимает в культуре и какую роль в развитии общества выполняет.

Возникает закономерный вопрос: означает ли такое положение дел упадок культуры вообще? Или, может быть, на наших глазах сознание изменяет свою структуру, и место литературы занимает что‐то другое, например, информация – поток фактов вне смысловой иерархии и ценностных ориентиров?


Андрей Расторгуев:

– Прежние достижения вовсе не означают, что литература закрепила за собой эти вершины навсегда. Каждое новое поколение поэтов, писателей и вообще художников вынуждено снова и снова карабкаться – или умело и уверенно восходить – кверху. Причем всякий раз по новому маршруту, поскольку повторять прежние имеет смысл только для тренировки.

Новые люди подрастают и у подножия. И всякий раз, когда им удаётся оторвать глаза от земли, надо заново объяснять, что их внутреннее томление именуется духовной жаждой. И что утолить её могут лишь по‐настоящему художественная литература и другие виды возвышающего образного искусства. А сменяющихся человеческих вождей приходится убеждать, что без утоления этой жажды люди одичают и просто‐напросто разнесут государство и страну.

Так что и культура, если её не поддерживать и не развивать, на каждом новом витке вполне способна падать, и в информации сегодня потребность весьма велика. Но столь же неоспоримо, по‐моему, что без высоких смыслов и ценностей не могут выжить ни отдельный человек, ни общество. И одна только религия, к которой сегодняшнее государство опять явно благоволит, с этим не справится. 

Впрочем, мы ведь не о политике, а о более продолжительных вещах…


Н. Я.:

– Говоря о высоких смыслах, я могу сослаться на свою статью «Воистину героическое» – она как раз посвящена этой проблеме. Но ведь политика и литература так или иначе взаимозависимы, причём если влияние власти на литературу носит линейный и даже прямолинейный характер (идеологический диктат или насаждение дикого рынка в сфере культуры и искусства – причём и то, и другое в высокой степени разрушительно), то глубокое влияние литературы на общественные и политические процессы опосредовано, нелинейно и требует большего времени.

В структуре общественного сознания литература выполняет задачу ненасильственного упорядочивания общественных отношений, играет роль системы «смысловых маяков» в опасных зонах и на новых территориях сознания. Информация в этом плане вроде бы нейтральна, но ведь в больших количествах и бессистемно подаваемая, способна внести хаос во внутренний мир человека, а сформированная определённым образом, она становится очень удобным инструментом манипуляции (о «смысловых маяках» подробнее в статье «Координаты смысла»).

В истории русского общества чётко прослеживается трагический вектор: от литературоцентризма – к использованию литературы на службе идеологии – а далее к насильственному вытеснению её на периферию общественных процессов. Отрадно то, что сегодня литература сопротивляется рыночному диктату, как в своё время сопротивлялась идеологическому. И может быть, в границах этого издания нашей задачей и является – показать, чем живёт сегодня литература провинции, как она осмысливает реальность, какие «смысловые маяки» включает на полную мощь.


А. Р.:

– Это особенно важно, поскольку сегодня в России информационное пространство чрезвычайно разрознено, разорвано – в том числе касательно литературы. Живя в Екатеринбурге, ты почти не знаешь, что пишут даже в соседних Челябинске и Перми, Тюмени, Кургане и Омске, не говоря уже о более дальних городах и весях. Да и за тем, что рождается в Москве, следить в полной мере не удаётся, несмотря на возможности интернета.

Из этого же ощущения и потребности в цельном образе и представлении, мне кажется, исходят весьма умножившиеся в последнее время антологии – безусловно, субъективные, но всё‐таки рождающие чувство единого, хотя бы частично, пространства и родства со многими современными русскими, российскими литераторами. Такое чувство навеял, например, вышедший в 2009 году первый – поэтический – том антологии «Наше время», которую составляет Борис Лукин: Бог ты мой, есть, оказывается, наше поколение, не молчит, одним воздухом дышим, заодно, хотя и не одинаково думаем и переживаем! 

Предлагаю со спокойной совестью открыто заявить, что, несмотря на свои кандидатско‐научные звания, мы тоже субъективны. Можно ли требовать бесстрастного наблюдения от людей, которые не только сами участвуют в литературном процессе, а проще говоря, пишут стихи и, размышляя, испытывают себя в критике, но даже родились в одном городе и учились у одного первого поэтического учителя? Отнюдь не сугубо рационально складываются и наши круги общения и чтения…


Н.Я.:

– Да, об антологии Лукина я писала отзыв «Обретение поколения» и постаралась обозначить многое из того, что объединяет поколение, рождённое в 1960‐е. Надо отдавать себе отчёт в том, что реализуемый сегодня проект общественного устройства, в отличие от советского, вообще не включает в себя литературу – она не нужна, поскольку глубоко осмысливает реальность и формирует единую картину мира на нашем обширном культурном пространстве. И уж тем более не предусмотрено этим проектом само единое культурное пространство.

Отчасти и поэтому со спокойной совестью открыто заявляю, что категорически не согласна с самооговором по поводу субъективности наших размышлений и оценок. Научное звание и принадлежность к профессиональному сообществу (в данном случае это Союз писателей России) – не индульгенция, но серьёзная констатация наличия определённого признанного опыта в определённой сфере знания, санкционированный обществом допуск к решению вопросов и проблем определённого уровня. Разве профессиональный опыт, подкреплённый обширной и длительной практикой и неоднократно отмеченный общественным признанием, не даёт нам право высказывать собственное мнение без оговорок?

Можно, конечно, сделать и чисто постмодернистский ход: громогласно объявить свои рассуждения частно‐субъективными и возвести их тем самым в ранг необсуждаемых, но это, скорее, форма диктатуры, психическая атака. А мы хотим просто сделать дело: «сборку» и анализ доступных литературных материалов. Кстати, я не считаю «бесстрастность» достоинством наблюдений и выводов: в литературе и критике бесстрастной может быть только сугубо филологическая вивисекция, но с её помощью нельзя ни прочесть, ни воссоздать картину мира.


А.Р.:

– Одно другому, по‐моему, не противоречит – как неразъёмны два конца у доски, положенной на чурбачок и превращённой в детские качели. Можно раскачиваться, а можно и уравновесить друг друга, выстроив чуткий баланс. Не возбраняется и то, и другое…

Говоря о субъективности, я стремлюсь предупредить об отсутствии равнодушного отстранения, которое часто принимается за объективность. Впрочем, могу предложить другой вариант – заявить, что мы не претендуем на всеохватность, на исчерпывающую картину. Что если какие имена не вошли в поле нашего зрения, то лишь по двум причинам. 

Во‐первых, из‐за той же разорванности и одновременно огромности информационного пространства, когда отделить зёрна от плевел на всём бесконечном току современной русской литературы просто невозможно. Во‐вторых, из‐за того, что в обозримом пределе мы литературную пшеницу всё‐таки провеиваем – и отбираем именно зёрна, по нашему мнению, пригодные для духовного пропитания и нового посева.


Н.Я.:

– Согласна – на всеохватность мы действительно не претендуем. У нас другая задача: всмотреться в смысл происходящего, обозначить векторы разнонаправленных литературных процессов. Для этого мы вправе и ограничить свой выбор в пространстве, и сделать необходимую выборку для создания той картины, которая нам представляется наиболее достоверной. Но подчеркну: это не субъективизм, это честная попытка анализа, а если удастся, и синтеза.

Кстати, наличие множества частных субъективных мнений неизбежно приводит их к конкуренции, а далее – столь же неизбежно – к победе одного из них, то есть к диктатуре. Литература же как раз и занимается тем, что формирует и анализирует ценности и идеалы, выходящие за пределы частного существования – национальные и общечеловеческие. И частное мнение существует уже под их объединяющей защитой. Такая иерархия гарантирует не борьбу за выживание (пресловутую конкуренцию), а последовательное согласование мнений.

Так занимается ли сегодня литература, активно вытесняемая из общественной жизни, своей главной задачей? Что происходит в прозе и поэзии на огромных пространствах страны? Есть ли стремление к выработке и утверждению надличностных ценностей, объединяющих нас в народ, и каковы эти ценности? Ответы на эти вопросы так или иначе будут выходить за пределы собственно литературы, но позволят вписать в общий контекст разрозненные явления разорванного пространства.


А.Р.:

– Всё‐таки подчеркну ещё раз – представленные здесь статьи о конкретных литераторах представляют отнюдь не все векторы нынешнего отечественного литературного движения. Определив приоритетные координаты, мы отбираем осмысляемые персоны с разной степенью случайности и преднамеренности в соответствии с системой этих координат. Исходя из этой системы, размышляем и о собственном месте в ней – как минимум подспудно.

Лично меня в этом отборе интересуют прежде всего те авторы, которые проявляют себя в своих книгах как цельные личности. Не мыслительные и эмоциональные монолиты – упаси Бог, но люди, сумевшие найти духовную опору в зачастую шаткой, особенно сегодня, жизни, создавшие и выразившие свою картину мира.

В основном это писатели, живущие за пределами Московской кольцевой автодороги. Не в сознательную пику коренным или недавним москвичам, а вследствие желания понять самому, а потом и другим представить, что и как пишут те, кто редко попадает в устойчивые столичные святцы.


Н.Я.:

– Ты предлагаешь принципы отбора более поэтические, чем субъективные. И я с этим согласна. Да, МКАД действительно стал своеобразной границей – ведь литература глубинной России как система осмысления бытия позднее подверглась массированной атаке чуждых смыслов и ценностей. Первыми «попали под удар» столицы, скорость изменения общественного сознания там иная, и потому столичная литературная обстановка сегодня отличается от общероссийской. Но столичные авторы действительно «на виду», иногда и «на острие пиара», а происходящее в провинции изначально маркируется как второстепенное и малозначащее.

Провинция же где‐то с конца 1990‐х сама начинает предпринимать усилия для объединения литературных сил. На мой взгляд, именно в провинции сегодня происходят интереснейшие процессы формирования нового образа мира, творимого людьми, которые сохранили целостное мировосприятие, способность духовного самостояния. Об этом, например, моя рецензия на антологию сибирской поэзии.

Значение провинции понимают и в столице, тенденции объединения (Боже мой, столицы со своей страною!) проявляются всё чаще. Тому примером и множество других поэтических антологий, собирающих «жатву» с огромных российских пространств, и нарастающее влияние патриотического направления и в Москве, и за её пределами.


А.Р.:

– Очень интересное, хотя и мимоходом, противопоставление поэтического субъективному. Поэзия как разновидность объективного взгляда на мир? Есть над чем подумать…

Кроме того, памятуя о предшествующем долгом шельмовании самого слова «патриотизм» и всего с ним связанного, на всякий случай уточню: «патриотическое» здесь – далеко не всегда синоним определённых партийных воззрений, подчас превращаемых в карикатуру. Трудно изъяснимая и сложно объяснимая любовь к родине и явная горечь за её нынешнее состояние, весьма глубоко ощущаемые в «глубинке», отнюдь не обязательно ведут к политической экзальтации. Даже, может быть, наоборот – отдаление от столичной суеты, относительная скудость отзвука и контактов влекут за собой у наиболее талантливых людей особую остроту и сосредоточенность взгляда.

Впрочем, те же самые свойства могут свидетельствовать и об упорном стремлении преодолеть провинциальную ограниченность, оторванность, ощутить себя частью большого общенационального пространства. «Без меня мой народ не полон…» – с полным правом заявляют своим творчеством персонажи собранных здесь и моих, и твоих статей и ещё больше, учитывая беспредельность отечественных просторов, оставшиеся пока что за кадром. 

Собственно, и сами эти статьи являются результатом стремления свести, соединить края разорванного русского литературного поля, как минимум нескольких его территориальных лоскутов, и чего греха таить – самому осмотреться на этом поле, оценить плоды и своего труда. И, если угодно, высказаться против присущей многим цеховым регистраторам склонности по‐мерчендайзерски разводить всех по полочкам и рядам: эти, мол, первой руки, остальные – второй и третьей… В телевизоре, коммерчески – может быть. Но внимательное знакомство с текстами, их поверка содержательными и ценностными критериями слишком часто выдают искусственность медийной иерархии.

Однако противопоставлять литературную провинцию и столицу тоже следует до известного предела…


Н.Я.:

– Думаю, «соломку стелить» в тех местах, где наши слова могут быть неверно истолкованы, не очень результативно: смысл слишком многих дорогих и жизненно важных для нас слов, в том числе слов «патриотический», «народный» искажается намеренно и целенаправленно. А уж попытки говорить о русском национальном и вовсе, как правило, встречаются в штыки…

Это ж надо додуматься создать своеобразное культурное табу на важнейшие образующие народ и сберегающие культуру понятия! Мало того – эти табу стали‐таки общепринятыми! Тут стели – не стели соломку, клянись – не клянись в толерантности, всё равно вступаешь на поле битвы. Политика была и остаётся искусством реального, литература в этом смысле – искусство идеального, и она должна быть заведомо выше политических спекуляций.

Мы действуем в сфере литературы, и я полностью согласна с твоим определением патриотизма. Что касается аспекта «столичный – провинциальный», то есть обобщённая картина с определённого рода тенденциями (и видеть её в целом очень важно), а есть живая, подвижная конкретная ситуация, отражённая в ряде наших рецензий на столичных авторов, которых мы читаем и принимаем безо всяких «территориальных» оговорок.

Согласна – мерчендайзеры от литературы только тешат своё самолюбие, но литература – не витрина и не прилавок, и наша задача в первую очередь – услышать, понять и, может быть, как‐то ответить… Затеять разговор и заинтересовать в нём – так?


А.Р.:

– На самом деле, мне кажется, разговор уже идёт, и не столь уж малым числом голосов. Так что наше дело – внести свою лепту, насколько удастся, в его глубину и ширину.

Одной из особенностей этого разговора представляются попытки разных сообществ создать свою картину идейно‐литературного процесса. Каждый из создателей, разумеется, исходит из своих собственных целей, задач и пристрастий, потому картины друг с другом в лучшем случае местами пересекаются, но никак не совпадают. Сравнить хотя бы, скажем, интернет‐проекты «Новая литературная карта России» и «Гражданский литературный форум России». 

Явно по‐разному при этом интерпретируется понятие «современная литература». Одно из сообществ даже пытается его чуть ли не приватизировать, стремясь противопоставить современность якобы отжившей традиции – настолько последовательно, что его лидеры, пышно и красноречиво именуя себя культуртрегерами, игнорируют в том числе русскую традицию иронического отношения к этому импортному, заимствованному из немецкого языка наименованию.

А нас‐то как раз столь же последовательно интересует развитие традиции, но отнюдь не только и даже не столько в форме, на которую пытаются упирать те же самые культуртрегеры…


Н.Я.:

– …а преимущественно в содержании – средоточии жизнеобразующих и жизнесберегающих смыслов народа, культуры. Эти базовые, фундаментальные смыслы – залог элементарного выживания. Буквально на глазах происходит не просто стирание исторической памяти – но полное «форматирование» сознания, и предлогом как раз служит прогресс форм. Но уже можно сделать практические выводы из происходящего: свобода в предельном итоге лишает воли, массированная информация разрушает смысл жизни (принятый недавно закон об информационной безопасности детей начнёт действовать только с сентября 2012 года – слишком большие деньги уже вложены в демонстрацию ужасов, разврата и насилия, нужно успеть «отбить бабки»!), а в джунглях «демократии» идёт настоящая война всех против всех.

Традиция и новация затеяли несвоевременный спор. Потому что их уже победила коммерция. Коммерческие проекты в литературе паразитируют на том отношении к книге, которое было воспитано даже не десятилетиями – веками, и разрушают его в массовом сознании.

Литературное осмысление реальности сегодня подспудно, но это глубинное течение, по моему впечатлению, постепенно набирает силу и в провинции, и в столице. Мало того, если семь‐десять лет назад литературная молодёжь основной массой шла в так называемый «авангард» – ну, или в «постмодерн» (оба термина в кавычках, потому что данное явление развивается в русле общего процесса разрушения смыслов), то сегодня она вступает в мир литературы именно в поисках смысла.

Нормальную конфигурацию событий в самом общем виде можно было бы представить следующим образом. Традиция сохраняет и в необходимой мере обновляет содержание, адаптируя его к реальности. Новация занимается поиском новых форм и экспериментирует со смыслами (то есть является наиболее мобильной и противоречивой частью традиции, «зоной риска»). Коммерция обслуживает тех, кто не озадачен духовным поиском и готов воспринимать наиболее простые смысловые модели как развлечение.

Сегодня же традиция развивается подспудно, новация в погоне за новыми формами активно борется с содержанием, а коммерция уверенно выдаёт себя за «большую» литературу.


А.Р.:

– Когда в московских СМИ и в интернете, который значительной частью также включён в коммерцию, постоянно фигурируют одни и те же «массовые» имена; когда ориентирующиеся на них же многие местные эстеты и СМИ в упор не видят той части русской литературы, которая создаётся у них под боком – выстроить и сохранить иную систему ориентиров, мягко говоря, непросто. Одно дело – прочесть о том, как благородно переть против течения, и совсем другое – попробовать это в реальности. Кончается в лучшем случае синяками. 

Потому так важно для собственного самостояния – и так радостно – снова и снова открывать то, что в нынешних условиях перестало быть очевидным: люди, стремящиеся к духовному не только выживанию, но и созиданию, по‐прежнему есть во всех, что называется, уголках России. Нам с тобой по стечению жизненных обстоятельств, я так понимаю, помимо родного Урала оказались ближе Север и Сибирь…


Н.Я.:

– Ну, во‐первых, я могу смело говорить прежде всего о бурной литературной жизни Челябинска, которую я наблюдаю и в которой участвую вот уже более двух десятилетий. Конечно, здесь проходят разноуровневые процессы, и характерным, пожалуй, можно назвать то, что работает вся вертикаль – от литературных объединений (ветеранских, молодёжных, рабочих) до ярких лирических поэтов далеко не «заштатного» уровня. При ближайшем рассмотрении в этом смысле абсолютно совпали с Челябинском Омск, Барнаул, Кемерово – литературные гнёзда, где столь же вертикально – от начальной литературной школы до выхода на уровень России – разворачивается осмысление происходящего с нами. Где‐то во второй половине так называемых «нулевых» вдруг чётко обозначился вектор столичный – то поколение, о котором писал Лукин в «Нашем времени», почувствовало насущную необходимость собирания литературных сил, поддержки молодёжи…


А.Р.:

– У меня поле для обзора долгое время было значительно уже. Северная Республика Коми, в которой я прожил 17 лет, весьма велика – что территорией, что числом писателей и качеством их творений, и по обозначенным тобой критериям тоже вполне соответствует званию литературного гнезда. Кроме того, чрезвычайно интересно было наблюдать и переживать процесс параллельного развития и взаимодействия двух литератур – русской и коми. И всё же некоторая замкнутость регионального культурного пространства, на мой взгляд, весьма ограничивала кругозор.

Возвращение в Екатеринбург, на перекрёсток двух российских осей – Уральского хребта и Транссиба, – раскрыло простор, дало возможность увидеть, прочесть и сравнить гораздо больше. Содействовали тому и участие в работе жюри премии имени Бажова, конференциях Ассоциации писателей Урала (АсПУр), которая к 2011 году включала уже 21 региональную организацию двух союзов – писателей России и российских писателей. Благодаря этому и мы с тобой после долгого перерыва стали общаться куда более тесно. Хотя, конечно, моё собственное представление об отечественном литературном процессе всё ещё остаётся довольно фрагментарным, и для заполнения лакун понадобится немало времени и труда. Здорово, что мы можем объединить наши усилия.


Н.Я.:

– Сегодня вряд ли кто‐то может похвастаться полнотой картины литературного мира современной России. Территориальная разорванность (которую, согласна, целенаправленно и мощно преодолевает АсПУр, созданная Александром Керданом), клановость, целенаправленное низведение литературы в общественном сознании до хобби – об этом уже сказано. И всё‐таки мы с тобой на протяжении нескольких лет осознанно раздвигали границы собственного представления о современной литературе России, читали книги современников и откликались на них. Пусть наш диалог и не полон, важно другое:  мы констатируем, что русская литература продолжает активно выполнять свою задачу осмысления и ненасильственного упорядочивания бытия, и включение как можно большего числа собеседников в этот разговор реально уменьшает риск кризисов, агрессии и гуманитарных катастроф.


А.Р.:

– Надеюсь, что теперь в наш диалог включатся и читатели нашей книги…

Андрей Расторгуев. Нина Ягодинцева. Сборник критических статей  "Жажда речи":


Андрей Расторгуев  (скачать)

Нина Ягодинцева (скачать)