Григорий БЛЕХМАН

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Юрка, который давно уже Георгий Александрович, родился в середине 40-х на Кубани, в казачьей станице, где и жил первые 10 лет, пока отца не перевели на работу в Москву.

Станицу давно уже не узнать. Там теперь всё другое и всё для него чужое – люди, дома, дороги… 

Но место, которое станичники называли поляной пока осталось прежним. А с этой поляной связан один из самых ярких моментов Юркиной жизни.
Он быстро научился играть на гармони, которую утром первого января обнаружил под новогодней ёлкой, когда ему было шесть лет. И так, как этому подарку «от Деда Мороза» Юрка никогда и никакому не радовался, ни до, ни после. 

С гармонью он уже не расставался, даже, когда спал. Она была его мечтой, которая так прекрасно и неожиданно осуществилась. 

Правда, гармонь стала уже вторым его музыкальным инструментом. Первым была скрипка. Дело в том, что способности к музыке проявились у мальчика с малых лет. Все мелодии, которые Юрка слышал по радио, или кто-то напевал дома и на улице, он тут же верно воспроизводил. Особенно ему нравилось петь гимн Советского Союза и песню, начинающуюся словами: «По долинам и по взгорьям, шла дивизия вперёд…». 

Заметив любовь к музыке и хороший слух, родители купили Юрке в ближайшем от станицы городе Армавире детскую скрипку, в надежде, что когда-нибудь он станет знаменитым музыкантом. 

Может, купили бы и что-нибудь другое – балалайку, например, или мандолину, которые тоже были популярны в станице, хотя и не так, как гармонь. Но когда приехали в город, кроме детских скрипок ничего из музыкальных инструментов в магазине не было.

И решили – пусть будет скрипка. Тем более, что на этом инструменте играл его отец, который во время учёбы на агронома в московской сельскохозяйственной академии им. Тимирязева занимался ещё и в музыкальном кружке и даже выступал в составе институтского оркестра. Он и мог обучить сына азам и даже чему-то большему.

Но скрипку Юрка благополучно разобрал в поисках того места, откуда выходит звук. 

Поиск был настолько глубоким, что собрать инструмент уже не удалось.


***
Гармонь появилась у него года через два после эпопеи со скрипкой. Родители, очевидно, надеялись, что сын слегка поумнел, да и разобрать гармонь сложнее, чем скрипку.

К тому же надо сказать, что гармонь в станице всё-таки являлась музыкальным инструментом номер один, а гармонист – одним из самых уважаемых людей. И уж точно – самым популярным. 

Он всегда и везде был нужен: в дни радостей, горя да и просто так – под настроение.

И, конечно, каждый парень мечтал иметь гармонь и на ней играть.

Юрка научился это делать довольно быстро и уже вскоре стал обучать других. В основном это были ребята, значительно старше его. И те, кто уже чему-то научился, но не мог иметь собственную гармонь, играли на Юркиной, сколько хотели… 


***
В возрасте девяти лет он впервые получил приглашение поиграть в том месте, которое так давно его манило. 

Это была станичная поляна, где по вечерам собиралась молодежь. Там пели песни, завязывались романы, происходили личные драмы, рушились старые и рождались новые пары. Иной раз доходило и до драк, но это быстро гасили – дерущихся разнимали и пытались помирить. Если не удавалось, с поляны удаляли. 

Поскольку подавляющую часть времени на поляне пели, фигура гармониста была там главной. 

Случилось так, что постоянного гармониста последних лет призвали в армию, и во время проводов он рекомендовал Юрку. 

Может быть, в шутку, вспомнив, что первоначальный курс обучения тот проходил у него. Но, поскольку Юркина игра нравилась станичникам, и его все знали, это восприняли всерьёз. 

Так и сбылась его тайная мечта. Точнее, даже не мечта – ему хотелось лишь попасть вечером в то место, о котором ходило так много романтических слухов. А уж о том, чтобы там аккомпанировать – так далеко фантазии его не заходили. 


***
Тот летний вечер он помнит отчётливо. Несколько старшеклассников маминого класса, где она была ещё и классной руководительницей, зашли просить её, под их ответственность отпустить сына с гармонью на поляну. Мама отпустила с условием, что в девять часов Юрка будет дома.

Встретили его радушно, может быть, ещё и потому, что среди ребят были те, которых он сам уже учил игре на гармони. 

Поскольку все песни, что пели в станице, Юрка мог сыграть, то поначалу принимал заказы и выполнял их. Но вскоре, незаметно для себя, настолько освоился, что сам стал диктовать музыкальную часть вечера, плавно переходя от наигрыша одной мелодии к другой. 

Пели много. Казаки народ певучий. Песни были самые разные – военные, казачьи, цыганские и, конечно же, частушки или, как их называли в станице, страдания. 

Одно из них Юрка услышал там впервые и запомнил сразу и на всю жизнь: 

«Гармонист, гармонист, положи меня на низ,
А я встану, погляжу – хорошо ли я лежу».

Много лет он думал, что это сочинение кубанских мест. Однако, уже взрослым узнал, что та же частушка гораздо раньше, чем на него, произвела не меньшее впечатление на одного мальчика в Сибири. Этим мальчиком был, впоследствии замечательный русский писатель Виктор Петрович Астафьев. 
Он привёл её слова в одном из своих рассказов, как образец народного юмора и тонкого озорства.

 
***
Но вернёмся на поляну. В один из вечеров, когда там ещё собирался народ, а Юрка сидел на бревнышке и что-то тихонько наигрывал, к нему подошла девушка. В станице все её звали Нинка. 

И хотя это имя там было довольно распространенным, когда говорили «Нинка», почему–то все знали, о ком идёт речь. К остальным её тезкам необходимо было прибавлять фамилию. 

Может быть, такое происходило потому, что эта Нинка своей красотой и многочисленными розыгрышами, как теперь говорят «на грани фола», постоянно привлекала внимание и была у земляков на слуху.

И очередной её жертвой стал Юрка. Она спросила – умеет ли он целоваться по-настоящему. Естественно, в силу своего возраста он был ещё очень сырой для такого опыта, поэтому сначала смутился. 

Но, поскольку настоящий казак, которым он очень хотел считаться, не мог, по его разумению, иметь такой пробел в своем жизненном образовании, то тут же соврал, сказав, что такие пустяки его не интересуют. 

Нинка же резюмировала так: если не умеет, то настоящего казака из него не выйдет. 

Такого впечатления о себе он, конечно, допустить не мог, но и сознаться в том, что только слышал о поцелуе «по-настоящему», тоже не хотел. 
Поэтому ответил уклончиво, что, мол, конечно же, умеет, но не любит. 

Однако, не на ту напал. С Нинкой такие номера не проходят. Она попросила показать, как он это делает, объяснив свою просьбу тем, что многие думают, будто умеют, но часто ошибаются. И, чтобы Юрка не попал в нужный момент впросак, хочет проверить. 

Предложила поцеловать себя.

Юрка опешил, но Нинка сказала, чтобы он не стеснялся, поскольку темно, и никто не увидит, а она оставит всё это втайне. Только между ними. 
Не поцеловать первую красавицу, о которой многие сохли, было выше его сил. 

С колотящимся сердцем Юрка обнял девушку и поцеловал, как ему казалось, «по-настоящему», поскольку в губы. Были, правда, у него некоторые сомнения в том, что сделал «как надо», потому что уж очень коротким получился поцелуй. А он уже знал от старших ребят, что это длится дольше. 

Однако, сильное, доселе не испытанное им волнение, заглушило такую мысль. 

Нинка похвалила, но сказала, что, если совсем по-настоящему, как у взрослых, то она может научить.

 Тут уж его волнение было пересилено любопытством. 

Он поинтересовался, что значит «как у взрослых», на что Нинка ответила: «Как помидор высасываешь». 

Ему показалось, что ничего тут сложного нет, и они договорились сделать это, когда она пойдёт проводить его домой. 

Авторитет Нинки среди сверстников, да и тех, кто постарше, был высок, и, как только она сказала, что проводит гармониста одна, возражений не последовало.

После этого разговора Юрка с таким волнением ждал окончания вечера, что не помнил, какие мелодии играл. Всё происходило автоматически. А в голове билась лишь одна мысль: «Не опозориться». 

Но, поскольку гармонью он владел прилично, никто этого волнения не заметил. 


***
И вот уже близко те девять вечера, когда его нужно отвести домой. С ним, как обычно, тепло прощаются и ждут завтра в то же время. Они с Нинкой уходят, а ребята, среди которых очередной её кавалер, красавец и силач, Ваня Дудко, чемпион области по гиревому спорту, остаются. 

Юрка с девушкой подходят к его дому, она садится на лавочку у плетня и предлагает начать. 

В сильном волнении «кавалер» всё же вспоминает про помидор и, сначала робко, а потом всё увереннее, буквально впивается в её губы. 

В голове в это время каша – и волнение от этих сказочных губ, и ощущение нереальности происходящего, и, огромное желание не опозориться, чтобы можно было считаться настоящим казаком. 

Длилось это, наверное, не так уж долго, но ему показалось, что бесконечно. 

Поцелуй закончился по инициативе Нинки. Она легонько отстранилась, как-то удивленно на него посмотрела и похвалила. При этом, Юрка обратил внимание, стала потирать нижнюю губу. 

Как выяснилось позже, будущий казак с перепуга слегка перестарался – губа на следующий день припухла и посинела… 

Они вошли во двор. Нинка постучала в окошко. Вышла мама. Она очень обрадовалась такой гостье и позвала в дом. Нинка поблагодарила и, сославшись на то, что её ждёт Ваня, ушла…


***
Вечером следующего дня, когда Юрка, как обычно, пришёл на поляну, к нему подошел Ваня и сказал, что Юрка отбил у него девушку и теперь ему очень скверно и грустно. И он не знает, что ему делать. Очевидно, добавил он, придётся уехать из станицы, т.к., помимо этого, над ним ещё и все смеются. 

Юрка был настолько ошарашен такой новостью, что у него не хватило ума сообразить: смеяться над Ваней в таких обстоятельствах вряд ли кто решится. Во-первых, в станице так было непринято, а, во-вторых, небезопасно для здоровья. 

О последнем он подумал и применительно к себе, но, поразмыслив, решил, что большая разница в возрасте, наверное, не позволяет Ване его наказать. К тому же он сказал, что теперь Юрка непременно должен жениться на Нинке, и это вытеснило из головы юного кавалера все остальные мысли. 

Он стал размышлять, когда и как это сделать.

Жениться на самой Нинке, которая была мечтой всех ребят и неженатых мужчин, вот так просто – эта новость пока не укладывалась в его детском сознании. 
Но она целиком завладела Юркой. Он забыл о своём возрасте и о том, что придется известить папу с мамой. Теперь ему, лишь хотелось поскорее окончить школу. Речь уже не шла о десяти классах. Хотя бы для начала – семь.

Эти размышления прервала Нинка. Она подошла ко нему и нежно, как-то уж очень по-взрослому обняла. Естественно, он не заметил, как все, кто к этому моменту был на поляне, прилагают невероятные усилия, чтобы не то, что не рассмеяться, а не умереть со смеху. Все были в курсе этого розыгрыша и тихонько наблюдали за Юркиной реакцией на Ванины слова и артистические действия Нинки. 

Она тихо, сделав вид, будто не хочет, чтобы кто-то слышал, сказала «кавалеру», что Ваня ей этого не простил и в станице все её осуждают, добавив, что теперь ей придется уехать, а сейчас, как ей ни жаль с ним расставаться, пришла проститься. 

Позже Юрка узнает, что на поляне стояла почти мертвая тишина, так как такого цирка станица еще не знала. Но тогда ничего этого он не замечал. Ему только хотелось сделать так, чтобы Нинку никто не посмел обидеть. 

Сильное волнение так «клюнуло» Юрку в голову, что он вдруг обнаружил себя вставшим, и громко говорящим о том, что Нинка никуда не уедет, а, когда он окончит семь классов, они поженятся. 

О Ване Юрка в тот момент забыл, хотя ему очень не хотелось, чтобы и Ваня уезжал. Но, видимо, Нинка поглотила все его мысли.

Реакцию, которую вызвали эти слова, передать сложно. На поляне стоял какой-то стон. Многие уже лежали на траве, буквально оцепенев от услышанного. 
Первым подошёл к нему Ваня. Он протянул руку, пожал Юркину и сказал, что раз настоящий казак так решил, то и он не уедет, а всё стерпит. И добавил, что время лечит. 

Нинка же, как-то очень нежно Юрку поцеловала. 

Остальные, ещё валялись, не в силах встать и что-то произнести. 

Это длилось настолько долго, что до него стал доходить смысл происшедшего.

Когда он окончательно понял, что его разыграли, сильно огорчился: ему очень понравился их поцелуй «по-настоящему». И ещё что-то, чего он не мог объяснить, но, что тоже до Нинки не испытывал. 

А теперь знал, что этого больше не повторится. 

И то, что Нинка не станет его женой ещё долго не давало ему покоя…

Правда, втайне он надеялся, что когда-нибудь, когда вырастет и станет таким же большим и красивым, как папа или Ваня, Нинка его полюбит, и всё у них впереди…


***
Но тогда ни он, ни кто другой не мог знать, что «его» Нинка, которая вскоре выйдет за Ваню и родит мальчика и девочку, окончив в Армавире педагогический техникум, станет работать воспитательницей в детском доме.

Во время одного из её ночных дежурств в корпусе самых маленьких случится пожар. Пока будут ехать пожарные и бежать люди, она сумеет вынести и вывести почти всех детей, за что её представят к награде.

Но получат награду родители – через два дня после пожара Нинки не станет. Не выдержит сердце.

Проститься с ней придёт вся станица. 

Когда станут опускать в землю, раздастся оружейный залп. Это военные, которые традиционно оказывали помощь при уборке урожая, придут проводить замечательную женщину Нину Николаевну Шлыкову. 

Ту самую Нинку, которая когда-то подарила Юрке его первый поцелуй «по-настоящему». 

И он помнит об этом все эти долгие годы.

ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЧЕРК

«…Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба».
Б.Пастернак

В его большом литературном будущем были уверены все, потому что с детства он проявил себя в этой области ярко. Сначала стал сочинять стихи, потом писать прозу, первые пробы которой шли в виде заметок в школьную стенгазету. Всё это встречалось на «ура», поскольку было с юмором, достаточной для его возраста степенью глубины и лёгкостью пера. 

И ещё – все знали, что он непременно выступит на любом школьном вечере, напишет заметку по любому поводу, а также, если собиралась компания, и его туда звали – а это было почти всегда, – прочтёт стихотворение, сочинённое именно к этому событию – будь то чей-либо день рождения, или что-то другое. И даже, если собирались просто так – без повода, тоже читал с видимым удовольствием. Причём, когда, иной раз, его не успевали об этом попросить, смело брал инициативу в свои руки и объявлял собственный сольный номер.

Читал он громко, с выражением, вдохновенно вскидывая левую руку и её указательный палец вверх, напоминая этой позой стремительно набирающего популярность молодого Евгения Евтушенко. Также, как и Евтушенко, он был обласкан вниманием и уже с юных лет привык к тому, что слово «поэт» произносится в школе именно по его адресу. 

В школе, наверное, класса с пятого-шестого, его знали все. Именно в силу того, о чём шла речь. Знали, как «Алик» и знали, как «поэт». Среди учащихся даже ходила перефразированная знаменитая строчка: «Мы говорим – «Алик», подразумеваем – «поэт». И наоборот.

Его нередко можно было встретить на литературных вечерах в Политехническом, где выступали гремевшие в ту пору уже на всю страну Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Р. Рождественский, Б. Окуджава…, именуемые ныне «шестидесятниками». И после каждого из таких вечеров он обязательно сочинял что-нибудь, очень похожее на стихотворение одного из них. И его школьным товарищам тогда казалось, что это, как говорит нынешняя молодежь, – «круто». 

А когда в журнале «Юность» стали выходить повести В.Аксёнова – «Коллеги», «Звёздный билет», «Апельсины из Марокко», Алик зачитывал их до такой степени, что, казалось, знал наизусть. Благо, его блестящая память позволяла.

Он так увлекся Аксёновым, что в какой-то момент, уже окончив школу, написал повесть, очень напоминающую «Коллеги». И отнёс её в тот же журнал «Юность».

Но, к его глубокому удивлению, повесть не взяли. В устной рецензии, о которой он рассказал приятелям, среди очень хороших слов о языке и чувстве стиля, был совет – глубже узнавать жизнь и стараться писать о собственных наблюдениях.

Переживал он недолго, потому что уже заканчивал другую повесть, очень напоминающую «Звёздный билет». С той лишь разницей, что события, происходящие с героями, Алик перенес из Прибалтики в Ленинград, а в финале этой истории, когда героиня вернулась, она стала работать не засольщицей рыбы, а официанткой в столовой порта.

Но и эту повесть не взяли. Причём, не только в «Юность», но и другие литературные журналы, куда Алик её предлагал. И мотивы отказов были на редкость единодушны – примерно такие же, как и на предыдущую его работу.

Зато газета «Комсомольская правда» опубликовала его стихотворение, посвященное очередной годовщине полета Ю.Гагарина в космос. Правда, это была не первая публикация Алика. Ещё, когда он учился в средних классах, несколько его стихотворений, посвященных различным советским праздникам, появились в «Пионерской правде». Поэтому публикацию в «Комсомолке» он воспринял спокойно. Как должное.

Теперь его интересовал уже другой этап. Ему хотелось видеть свое имя в литературных журналах. И он сделал довольно большую подборку стихотворений, которые, как перед этим и вторую повесть, развёз в несколько редакций. 

Но и здесь – будто заколдованный круг. Ни один из журналов ничего не взял, хотя мастерство стихосложения везде отметили. Но что ещё они от него хотели, так и не сумел понять. Запомнил лишь, что хотелось бы «самобытности», «узнаваемости». Ещё что-то в этом роде. 

– Бред, да и только – думал он. Ведь отметили же кроме мастерства и правду жизни. И причём здесь «общие слова». А какие же они ещё могут быть? Они у всех «общие». Не выдумывать же новые.


***
И решил Алик, что везде блат. И, если у тебя в этой – литературной – среде нет влиятельного знакомства, публикаций в журналах не будет. Они могут появиться – и обязательно появятся – когда он получит поддержку от кого-нибудь из преподавателей Литературного института, среди которых немало маститых поэтов и писателей. Уж они-то, наверняка, его сразу заметят и поддержат. 

О том, что он поступит именно в этот Институт, сомнений ни у него, ни у кого-либо, кто его знал, не было. Но, когда в конкурсную комиссию Алик представил публикации своих стихов в газетах и рукописи тех двух повестей, о которых уже шла речь, получил совет – не торопиться в этот ВУЗ, а «окунуться в гущу жизни», чтобы узнать её поглубже. Ему сказали, что именно это даст возможность реализовать несомненные задатки его литературного дарования. И ещё получил он совет, который озадачил – не стараться кому-то понравиться, а быть самим собой. 

Не понимал он, что от него хотят. – Разве Аксёнов, или Евтушенко не нравятся? А ведь у него написано не хуже. Столько людей ему об этом говорят. И при чём тут – «самим собой»? Есть же ориентиры, которые востребованы. 

Нет, здесь что-то не то.

И пришел он к выводу, что блат, очевидно, нужен везде. Кроме того, когда узнал, об истории с Евтушенко, который после исключения из Литературного института не стал добиваться восстановления, сказав, что, если есть талант, то он всё равно пробьет себе дорогу в литературе, совсем успокоился. 
К определению «талант» применительно к себе Алик уже привык. К тому же по окончании школы учительница по литературе устроила своему любимому ученику творческий вечер, и аплодисменты пришедших на него школьников, а также его родных и друзей до сих пор звучали в его ушах. 

И ещё он знал, что многие из видных поэтов и писателей, включая любимого им в ту пору Аксёнова, имели совсем другое – не литературное – образование. А у некоторых и вовсе никаких дипломов не было. 


***
«Окунуться же в гущу жизни» он решил в Инженерно-Строительном институте, сдав все вступительные экзамены на «отлично». То, что сдал на «отлично» никого не удивило. У него и в школе других оценок не было ни по одному предмету. Обладая отменной памятью, учился он не то, чтобы легко, скорее усердно, с детства приучив себя всё выполнять «на пятерку». Пожалуй, это было его жизненным кредо. Что-то вроде – человек без слабых мест. 

И, если некоторые его товарищи нередко позволяли себе «балбесничать» на уроках, прогуливать предметы, которые им не нравились, или учителя по этим дисциплинам чем-то не устраивали, то Алик в подобных действиях ни разу отмечен не был. Такие вольности ему просто были ни к чему, поскольку все учителя и все предметы одинаково нравились. И все преподаватели его одинаково хвалили, ставя в пример не только одноклассникам, но и остальным ученикам. Ну, может быть, чуть больше похвалы по известным уже причинам исходило от учителей литературы.

Поэтому никого не и удивил результат его вступительных экзаменов. Удивило другое – почему не в гуманитарный. И, когда кто-то поинтересовался, он объяснил, что здесь очень сильна команда КВН, и ему будет интересно писать злободневные тексты для участников.

Надо сказать, что, хотя в ту пору – в шестидесятые – импровизации при выступлении команд КВН было значительно больше, чем теперь, тексты всё же требовались. 

Кроме того, популярность трансляции этих игр была в те годы сопоставима с популярностью трансляции победоносных для нашей страны матчей хоккейной сборной СССР. 

И Алик, привыкший ко всеобщему вниманию и с видимым удовольствием пишущий в рифму на любую тему, занялся теперь тем, что называлось «утром в газете, вечером в куплете». 

Его наперебой стали звать в разные компании, где он, как и в школьные годы был в центре внимания, читая свои стихи, сочинённые к тому событию, отмечать которое там предстояло. А, если какого-то конкретного повода, чтобы собраться не было, и застолье образовывалось стихийно, блистал и там рифмованным остроумием, подмечая любую забавную деталь в происходящем.

Его шутки и каламбуры для КВН имели всесоюзный успех. Их постоянно и охотно публиковала институтская многотиражка. Его имя не сходило с уст студентов и преподавателей, поэтому довольно скоро и в Институте он стал таким же популярным, как и накануне в школе.

Кроме того, как и в школе, по всем предметам получал «отлично». И уже в конце третьего курса с разных кафедр ему стали поступать приглашения выполнять курсовую работу и специализироваться именно в той области, куда звали. В общем, жизнь была разнообразной, насыщенной и очень для него приятной.


***
Но Алик нисколько не забыл, о чём мечтал, читая литературные журналы и мысленно перенося свое имя на их страницы в качестве одного из авторов. Он сделал подборку стихотворений, которые имели особо шумный успех после публикаций в институтской многотиражке и вновь развёз их по редакциям нескольких журналов. 

Но опять безуспешно. 

Тогда он решил написать повесть о жизни студентов. И сделал это. Повесть была действительно хороша – очень сюжетна, динамична, остроумна. Захватывала с самого начала и не отпускала интерес почти до конца. «Почти», потому что обо всём этом было уже у Ю. Трифонова в повести «Студенты». Алик лишь убрал бытовые подробности, в описании которых с первых же своих публикаций Трифонов стал особенно узнаваем, и немножко осовременил вещь, перенеся события в шестидесятые годы и, соответственно, их к этим шестидесятым приспособил. 

Когда один из его приятелей, читавший рукопись, предложил ему придумать какие-то другие ходы её развития, то успеха не имел. 

Зато в редакциях тех журналов, куда он рукопись отдавал, ему об этом сразу же и говорили. «Студенты» в ту пору были ещё на слуху.


***
Но и тут печалился Алик недолго. Дело в том, что герой наш влюбился. Студентка Медицинского института Оксана тоже увлекалась КВН и играла видную роль в своей команде, особенно в её пластических номерах, где ей не было равных не только в своем Институте, но и среди всех участников. Они познакомились, когда между их ВУЗами шел поединок, в котором каждый из них блистал в своем разделе исполнения. 

Алик сразу потерял голову и, что вполне естественно, стал делать все от него зависящее, чтобы понравиться девушке. 

Она очень любила театр «Современник», куда в ту пору попасть было чрезвычайно сложно, и он выстаивал в ночных очередях, чтобы достать билеты. Девушка любила Пастернака, стихи которого найти в те годы было непросто, но он находил возможности приносить ей, хоть и на недолгие сроки, сборники его стихов. Больше того, переписал для неё все стихотворения поэта из тогда ещё запрещенного в нашей стране романа «Доктор Живаго», а также, поэму «Спекторский». Потом на Кузнецком мосту, где в те времена бытовал «черный» книжный рынок, купил и подарил ей сборник «Сестра моя – жизнь», заплатив за него спекулянту двадцать пять рублей. По тем временам это были сумасшедшие для книжки деньги, на которые, например, можно было на том же Кузнецком мосту в магазине «Подписные издания» купить полное собрание сочинений Бальзака в двадцати четырех томах. 

А, чтобы произвести на девушку ещё большее впечатление, и свои стихи начал писать так, что в них явно чувствовались мотивы и образы её любимого поэта – всё чаще уходил «в мир корней, соцветия и злаки».

Но в какой-то момент на кафедру, где Оксана выполняла курсовую работу, пришел молодой ординатор, и довольно скоро Алик почувствовал, что всё меньше времени у девушки остается на него. А потом и вовсе узнал, что его любимая выходит замуж за этого Игоря. 

Переживал сильно. Стал писать стихи, явно напоминающие Э.Асадова – поэта, популярного в те годы. Особенно среди девушек с неразделённой любовью. Писал их с тем лишь отличием от Э. Асадова, что в центре душевной драмы была не героиня, а герой.

А ещё немало удивил девушку и её родителей, когда изъял с книжных полок Оксаны несколько альбомов с произведениями великих мастеров мировой живописи, которые, в пору надежды на взаимность тоже, как и сборник «Сестра моя – жизнь», подарил. Теперь же сказал, что лишь давал посмотреть, а сейчас нужно вернуть то ли в библиотеку, то ли ещё куда-то, или кому-то. 

Сборник, правда, оставил. Может, забыл.


***
Теперь – вкратце о семье Оксаны, поскольку Алик, немного успокоившись, всё же будет к ним приходить. Её мама Юлиана Станиславовна оказалась бывшей балериной, вынужденной из-за травмы оставить сцену. Но, сразу же, по окончании танцевальной карьеры она получила приглашение из общества «Динамо» стать хореографом, как у ведущих, так и подающих надежды фигуристов. Папа Константин Николаевич преподавал историю мировой литературы на кафедре журналистики МГУ, а также, вёл семинар в Институте литературы. 

По стопам мамы девочка не пошла по двум причинам – не было собственного желания и не было желания родителей, которые хорошо знали о возможном исходе этой профессии. В детстве она занималась фигурным катанием, но не ради великих побед, стремления к которым у неё не наблюдалось, а для общего развития и здоровья. К тому же, это было удобно, поскольку происходило под присмотром мамы.

Нередко, вечерами в этом доме шли разговоры о театральной жизни Москвы. Юлиана Станиславовна больше рассказывала о том, что связано с Большим театром, а Константин Николаевич о драматургии в ту пору ещё очень непросто пробивавших себе дорогу Володина, Рощина, Вампилова…, и о том, какие трудности испытывает драматург и постановщик, когда пытается со сцены донести нечто, идущее вразрез с тем, что называли тогда «социалистическим реализмом», которым в ту пору была «перекормлена» не только литература, но и сцена, ищущая спасение от этого в подтекстах из классики…

Конец же любого вечера ознаменовывался очередным стихотворением Алика, к чему в этом доме быстро привыкли. 

Поначалу родителям Оксаны Алик очень понравился. Он много знал и умел хорошо рассказать. Поэтому с ним любили поговорить на разные темы.

Хозяин и сам был интересным рассказчиком. А рассказать ему было о чём. Случилось так, что ещё мальчишкой с первого курса МГУ он добровольцем ушёл на фронт. А закончил войну в Берлине, у стен рейхстага, о чём свидетельствовала фотография, сделанная там, в мае сорок пятого года. И, судя по множеству медалей, четырём боевым орденам и чину капитана, стал далеко не последним на этой войне. 

Но рассказывать, как и большинство фронтовиков, много там переживших, любил, в основном, об эпизодах смешных, которых на войне тоже хватало. Он объяснял это предпочтение тем, что именно такие эпизоды связывают человека с нормальной для него мирной жизнью. И там – на фронте помогали нервной системе не разрушиться, поскольку, порой, приходилось испытывать, казалось, невыносимое, когда:

 Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли – 
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми ушли… 

Или:

 Ночью все раны больнее болят, - 
Так уж оно полагается, что ли,
Чтобы другим не услышать, солдат,
Как ты в ночи подвываешь от боли….

Твардовского он любил, и часто читал по памяти. 

Как-то Юлиана Станиславовна показала Алику дневники, что вёл на войне её муж. Точнее – ту часть из них, которая уцелела после очередной бомбежки. Причем, не только в прозе, но и стихах, среди которых было, например:

Гул танков, и вжалась пехота.	
Расчет, артиллерия бьет.
Война – это та же работа,
Но там, где душа не поет.

Поскольку душа не приемлет
Такой поворот бытия. 
И стоном уходим мы в Землю,
Чтоб дать ей еще одно «я».

Уходим мы в память, и в этом,
Наверное, будни войны.
Закаты уходят в рассветы,
И холод бежит вдоль спины.

А там, где и любят, и ждут нас,
 Где нам и уют, и тепло,
Пусть весточкой станет попутной
Хоть кто-то, кому повезло.

Или, тоже написанное между боями: «…Как и раньше – небо голубое, а у горизонта белесоватое. Приторный, влажный ветерок дует порывисто, унося цветочную пыльцу и обрывая лепестки цветущих деревьев. Вода в реке упала, обнажив глинистые крутые берега и оставив у кустов ивняка кучи мусора, хвороста и труп русского солдата. На лице его осталась боль. Руки вытянуты вперёд – к веткам куста. Кисти сжаты – будто до сих пор хочет он ухватиться за эти ветки и подняться. Но не в состоянии…Шумит роща. В этих звуках – убаюкивающая колыбельная песнь матери…»

Но он просмотрел эти записи довольно равнодушно, отметив лишь одну из, на его взгляд, лишних, запятую.


***
В какой-то момент в его поведении появилось нечто новое – он стал высказывать довольно категоричные суждения по любым вопросам. Даже по тем, о которых имел, мягко говоря, поверхностное представление. О чём бы ни шла речь – будь то балет, вокал, исполнительское мастерство музыканта, политика, футбол…, не говоря уже о литературе, последнее слово всегда оставалось за ним. Причем, его нисколько не смущало, что в обсуждении, порой, принимали участие люди, которые в каком-то из этих вопросов были специалистами. 

Круг гостей у родителей Оксаны был достаточно разнообразен: в этом доме нередко можно было встретить довольно известных артистов, музыкантов, журналистов, художников, учёных… И их неплохо было бы просто послушать, поскольку им было что сказать. 

Но, похоже, в такие моменты Алик никого не замечал и упивался лишь собственными монологами, рассказывая о том, о чём накануне прочитал или где-то услышал к недоумению тех, кто видел его впервые. 


***
 Как-то в честь юбилея Юлианы Станиславовны, Алик в поздравительной открытке написал свое стихотворение, где были такие строчки:

…Жуковский, Пушкин, Тютчев, Блок
Вас окружают с детства.
Как знать, возможно, и мой слог
К ним просится в соседство.

Слова выстраивая в ряд,
Им придаю значение –
Тогда и мысли в них парят,
И времени течение

Проходит медленно сквозь строй
Моих переживаний,
Где чувствую себя, порой,
Я баловнем создания…

И, по обыкновению, прочитал свои строчки вслух. 

А поскольку в них явно идет ритм знаменитого стихотворения Пастернака, один из гостей после аплодисментов автору продолжил:

 …О, если бы я только мог,
Хотя б отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях… 

Я б разбивал стихи, как сад. 
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

 В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты…

Может быть, этим продолжением он имел в виду сказать, что, если знаменитому поэту «в работе, в поисках пути, в сердечной смуте…» и во всём остальном «хочется дойти до самой сути…до оснований, до корней, до сердцевины…», то у автора поздравительной открытки, судя по его стихотворению, это, хоть и «порой», но уже случается.

Но Алик, упиваясь собственным «шедевром», смысла в таком продолжении не заметил. 

Случались у него и такие строчки:

В прожекторах лучистым светом
Был силуэт мой освещен.
Я с детства знал себя поэтом.
И взором к рифме обращен… 

Он и тут не лукавил, поскольку действительно «обращен взором» именно туда. Но и о себе при этом не забывает. Точнее, о своем предназначении. Если, например, какая-то из строчек оканчивается словом «свита», или «слиток», то легко можно угадать, что в рифму к ней он назовет себя «пиитом». 

…У Ваших ног толпится свита.
Повелеваете Вы взором.
Лишь одинокому пииту
Не петь в строю мне с этим хором…

Или:

…Вы величавы словно слиток
Из золотых колец признанья.
А мне осталось, как пииту,
Воспеть прекрасное созданье…


***
Но, когда Алик познакомит семью Оксаны с девушкой, которая вскоре станет его женой, они начнут понимать природу такого его поведения. 

Галя работала лаборанткой на той кафедре, где он делал дипломную работу и где его, как перспективного выпускника, планировали по окончании Института оставить. И дипломную работу рассматривали в качестве основы для будущей диссертации. Галю же назначили быть его помощницей. 

Как оказалось, девушка ещё с тех времен, когда он первокурсником начал писать для КВН, стала поклонницей его творчества, а вскоре, что нередко происходит в таких обстоятельствах, особенно в юности, и его самого. Но она долго стеснялась к нему подойти и обожала на расстоянии, переписывая в свой блокнотик всё, что успевала во время репетиций, или выступлений команды, а, также, делала вырезки из Институтской многотиражки, когда там появлялись его строчки, или фотографии.

Скорее всего, в период драмы с Оксаной, обожание своей юной поклонницы, а по совместительству и помощницы, смягчило его душевную травму и вернуло то, в чём он нуждался, привыкнув с детства – быть в центре внимания. И хотя этот центр был очень уж ассиметричен, степень восхищения, которую смело можно назвать превосходной, такую ассиметрию практически убирала. 

Своими восторгами Галя будто обволакивала его со всех сторон. Видимо, не без её косвенного, а может быть, и прямого влияния он перешёл в поэзии от малых форм к крупным и написал поэму, посвящённую нашим успехам в освоении космоса. И хотя целиком её никуда не взяли, довольно большой отрывок был опубликован в газете «Советская Россия». Так что его жизнь в литературе набирала, по словам Гали, серьезные обороты.

В какой-то момент Алик напишет ещё одну поэму. На этот раз посвящённую первопроходцам Байкало-Амурской магистрали, которую все тогда называли БАМ. Напишет очень вдохновенно – о подъеме, что царил среди участников строительства этой дороги, об их трудовых подвигах, бескорыстии, дружбе, любви… 

В общем, сделает всё, как было надо для того времени, ловко обойдя проблемы, которые породили в ту пору поговорку: «Если Вас хотят послать на три буквы, не спешите огорчаться – может быть, ещё не на БАМ». 

Отрывки из поэмы вновь охотно публиковала «Советская Россия». Но ни один, по его мнению «приличный» журнал, её не взял, почему-то ссылаясь на «вторичность материала», хотя Галя утверждала, что поэма не хуже «Братской ГЭС», написанной знаменитым автором, сказавшим однажды, что «поэт в России – больше, чем поэт». 

И хотя такая мысль довольно спорная, да и двусмысленностей с разными подтекстами в известной поэме достаточно, тем не менее «Братская ГЭС» публикуется в центральном литературном журнале, а произведение Алика с мыслями, абсолютно бесспорными, даже в отрывках дальше газеты не пошло.


***
Как-то, когда он пришел в гости к Оксане, увидел на письменном столе литературный журнал «Смена», где были напечатаны стихи её Игоря. Некоторые из них он видел и раньше. Ещё в начале романа с молодым ординатором Оксана узнала, что тот иногда, по его словам, «рифмует» и попросила дать почитать. Поскольку Игорь не придавал этому особого значения, то записывал приходящие в голову время от времени неожиданные строчки, где попало – на том, что было под рукой: обрывках газет, пачках сигарет… Поэтому пришлось ему потрудиться, чтобы отыскать хоть какие-то из этих записей. И то, что нашёл – переписал. 

В один из приходов Алика, она показала ему блокнотик. Тот, разволновавшись в начале, поскольку почуял соперника и здесь, где он считал, их вообще быть не должно, да и не может, быстро успокоился, прочитав:

 За окном тишина, и опять
 Можем слышать дыханье друг друга.
 Даже стрелки не ходят по кругу,
 Чтоб друг друга у нас не отнять.

 И другого на этой Земле
 Для меня нет дыханья дороже,
Потому и, волнуясь до дрожи,
Добровольно иду в этот плен.

 И в бессильи теснятся слова – 
 Их возможностей нам не хватает – 
Что-то главное в них будто тает.
И слова в этот час лишь канва.

Потому и уходим от них.
Только слышим дыханье друг друга,
Даже стрелки не ходят по кругу,
Чтоб продлить в бесконечность наш миг.

– Это слишком камерно – сказал он. А, когда увидел строчки:

И день, и ночь, как будто бы молитву
Шепчу слова – принадлежу им весь 
«Как хорошо, что ты на свете есть»,

то добавил: 
– Ерунда какая-то. То ему не хватает слов, то он их шепчет день и ночь. Уж остановился бы на чём-нибудь одном.

И вот – на тебе. Почему-то такие стихи публикуют. И не где-нибудь, а в популярном журнале с достаточно сильным разделом поэзии. И ни одно-два на пробу, – для знакомства с автором, а целых шестнадцать. Он даже сосчитал. Кроме того, когда узнал, что Игорь никаких усилий к этому ни прикладывал, совсем огорчился.

А с публикацией получилось так. Один из пациентов Оксаны увидел в её руках блокнотик, где она что-то читала, шевеля губами. И спросил в шутку – не молитвенник ли это. Когда узнал, что стихи мужа, поинтересовался – можно ли взглянуть. А прочитав, попросил её напечатать для него. 

Пациентом оказался один из редакторов журнала «Смена». Через какой-то отрезок времени он позвонил Оксане на работу и спросил – не будет ли муж возражать, если некоторые из этих стихов он опубликует. 

Игорь очень удивился такому предложению. Возражать не стал, но довольно скоро забыл об этом разговоре. Он настолько был увлечен своей нейрохирургией, что о чем-либо, не касающемся его профессии, помнил недолго.

Когда же стихи появились, в редакцию стали приходить письма читателей с просьбой рассказать об авторе и продолжить публикацию. И пришлось Игорю уже самому готовить краткий рассказ о себе и следующую подборку.

Почти в это же время Алик узнает, что в журналах и сборниках выходят стихотворные публикации Никиты Иванова, с которым он учился в одной школе. 
Когда стал читать, не мог не отметить его талант, о котором в школе и не подозревал. Что-то очень тронуло его, когда прочитал: 

Дочурки юркая головка – 
Веселый зайчик на паркете…
Еще, еще одна уловка
Повременить на этом свете.

Любви все теплится лучина –
 От нас не хочет отрешаться…
Еще, еще одна причина
На этом свете задержаться.

 Стихов томительная лепка – 
Но только было б что лепить
Еще, еще одна зацепка
Побыть, помедлить, погодить…

Но особенно ему понравилось такое неожиданное и даже парадоксальное для него стихотворение:

Я землянику собирал
На животе открытым ртом.
И от восторга замирал, 
маня кузнечика перстом.

Заглядывал в глаза жуку,
В тень лопуха переползал.
В тени придумывал строку – 
и тут же сразу забывал.

Ну что стихи, ну что слова, 
когда природа так близка,
что лесом кажется трава – 
с коровкой божьей у виска.

Немного позже Алик прочитал очерк Вячеслава Ложко «ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО – ПОЭЗИЯ», где были такие слова: «…. Когда с самого начала все ясно, тогда нет творчества. Там, где неясно, где может что-то произойти, только там можно найти…Придумать себя – это себя забыть. Поэт не может переделать свою жизнь, он может её только переосмыслить…». 

С этим он не был согласен, поэтому, несмотря на полюбившиеся стихи Никиты, его продолжала преследовать мысль:
– Почему Никита, да ещё и Игорь востребованы, а он – нет? 

Такую загадку они с Галей разгадать были не в состоянии. 

И, если до истории с публикацией Игоря собственные неудачи Алик объяснял отсутствием блата, или, по определению Гали – «спины», то после неё отпал и этот аргумент.


*** 
А отказы в публикациях продолжались. Платно – пожалуйста. Сейчас так опубликовать можно, что угодно. Но ведь у него не «что угодно». И дело не в деньгах, а хочется, чтобы отобрал редактор. И услышать от него слова, к каким привык в школе и в институте – пора ведь уже не от любителей и поклонников, а от профессионалов. 

И что происходит, непонятно, – несмотря на всё более широкий масштаб изображаемых в его произведениях событий, их всегда современное звучание, за чем он постоянно и очень тщательно следит… 

На похоронах любимого им Василия Аксёнова он сказал Гале: «Ты обратила внимание, ведь всё, что бы он ни написал, всегда было востребовано. Даже небольшие частные истории». 

А потом вечером того же дня по одной из радиостанций в воспоминаниях об Аксёнове услышал запись хорошо знакомой песенки, посвященной когда-то писателю его не менее знаменитым другом: 

…Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить… 

После этого ненадолго задумался и… пошёл дописать несколько строчек в стихотворение, которое, по словам Гали, «написано не хуже, чем у Николая Рубцова». 
 	

УМЕЛЕЦ

В последний путь его провожали из здания Президиума Академии наук СССР, где проходило прощание. 

Провожали так, как провожают крупных учёных. 

И человеку несведущему были непонятны такие почести простому мастеру, который работал в мастерских одного из биологических Институтов АН СССР. 
Правда, поражала красная подушечка, с обилием прикреплённых к ней медалей и орденов, о которых даже среди его многолетних знакомых почти никто не знал и не подозревал.


***
Институт, где он работал несколько последних десятилетий и до конца своей жизни, входил в состав пяти биологических подразделений, здания которых соединялись специальными переходами так, что сотрудникам можно было легко общаться друг с другом.

Необходимость в таком общении объяснялась тем, что исследования всех пяти Институтов сводились, в конечном итоге, к общей идее: изучению физиологии организма в разных условиях среды. 

Различия были лишь в объектах и уровнях исследований. 

Поскольку результаты исследований всех этих подразделений были объединены общей идеей, научная библиотека и книгохранилище, или архив, тоже были общими. 

Общими были и дорогостоящие, современные приборы, которые не смог бы купить ни один из Институтов в одиночку, и работать на которых можно было каждому из сотрудников по предварительной записи. 

Так как некоторые из импортных приборов были очень сложны, с представителями тех стран, где приборы покупали, Институты заключали Договоры, предусматривающие возможный их ремонт и профилактический осмотр. 

Организация, которая курировала такие связи, называлась, «СОВИНСЕРВИС».

Однако, система «СОВИНСЕРВИСа», по ряду причин, не всегда была расторопной, и соответствующего специалиста приходилось, иной раз, ждать несколько дней. 


 ***
Институту биохимии в этом отношении повезло, поскольку в одном из отделов его мастерской работал уникальный сотрудник, имени которого почти никто не знал или не помнил – все и всегда его звали Ефимыч.

Для непосвящённых в первый момент казалось странным, что на всех банкетах по случаю защит диссертаций сотрудниками или аспирантами он был почётным гостем и стоял среди докторов наук, профессоров и академиков. Но это удивление быстро рассеивалось, поскольку не было случая, чтобы кто-то из защитивших не произнёс в его честь тост с благодарностью и пожеланием здоровья. А также…, вечной молодости. 

Последнее воспринималось всеми, знавшими Ефимыча с понимающей улыбкой, о чём речь пойдет позже… 

Он был ровесником века, теперь уже нужно уточнять – двадцатого. Но те, кто знали его давно, говорили, что внешне Ефимыч, если и менялся, то незаметно, и всегда выглядел лет на шестьдесят-семьдесят. Он напоминал «старичка-полевичка» работы знаменитого скульптора С. Т. Коненкова. 

Родился «полевичок» в Калужской губернии, и, сколько себя помнил, всё время что-нибудь ремонтировал. Это были велосипеды, машины, трактора, комбайны, ружья, пушки, танки, радиопередатчики, радиоприемники…Перечень можно продолжать долго. 

За такие способности имел разные поощрения и награды. Даже боевые в Гражданскую, и Великую Отечественную войны.

Ни о той, ни о другой войне говорить не любил. Лишь немногие из давних сотрудников знали, что в Великую Отечественную он потерял двух сыновей. И ещё, однажды, когда в его присутствии обсуждали только что вышедшую в журнале «Дружба народов» повесть тогда никому неизвестного Вячеслава Кондратьева «Сашка», сказал, что автор не соврал о войне ни в одном эпизоде…

Никакого специального образования он не получал. Это был самородок. И, когда кто-то из специалистов мастерской любого и пяти Институтов с ремонтом прибора не справлялся, звали Ефимыча.


***
И тут начиналось самое интересное. Выглядело это примерно так. Если прибор он уже знал, делал вид, что немножко нездоров, и неплохо бы слегка отогнать источник хвори. 

Лекарство для него существовало одно – чистейший спирт, который многие из сотрудников лабораторий получали для экспериментальных работ, в качестве растворителя. Этот «препарат» он разбавлял чистейшей, дважды дистиллированной водой, которой сотрудники и аспиранты тоже постоянно пользовались для особо тонких анализов. 

Разбавлял он его в три раза, используя стаканчик со шкалой деления. Следовательно, «лекарство» имело тридцать три с небольшим градуса. 

Его традиционная доза составляла один глоток. Не больше. 

Процесс подготовки «к лечению» и само принятие «средства от всех болезней» сопровождалось небольшой лекцией Ефимыча, суть которой сводилось к тому, что всё и всегда хорошо в меру. Потому что, даже лекарство, если его принимать сверх положенного, а оно – это положенное – для каждого своё, не лечит, а калечит. 

По окончании своего небольшого курса из «просветительской медицины», он уже непосредственно начинал осмотр прибора. 

Это тоже нужно было видеть, поскольку, нередко, в такие моменты Мастер напоминал ветеринара, осматривающего, к примеру, занемогшую лошадь: мог погладить прибор, приложить к нему ухо, что-нибудь неслышно, но ласково прошептать. 

Вероятно, в этот момент Ефимыч уже играл на публику, подготавливая эффект внезапности. Потому что, в какой-то момент, забирался именно туда, где был источник поломки, и устранял неисправность. 

Если такого прибора Ефимыч ещё не видел или не знал, процедура была примерно такой же, только более длительной. 

Когда ему предлагали описание прибора или его схему, он ласково, но решительно советовал предлагавшему (но только мужчине), куда всё это засунуть. Адрес был конкретным и всегда одним и тем же. 

При этом Ефимыч не отрывался от процедуры ознакомительного устройства прибора в своей обычной, слегка напоминающей шаманство, манере. 
И даже старожилы не помнили случая, чтобы он не справился с поломкой. 


***
Как-то, в один из Институтов поступила высокоскоростная шведская центрифуга, которая работала при, создаваемом в ней, глубоком вакууме, чтобы не было перегрева на огромных скоростях вращения. В то время для биологических Институтов она являлась чудом техники и конструкторской мысли. 

И, вдруг, прибор не пошёл. Наши специалисты по импортным центрифугам ничего не смогли сделать. 

Поломка же произошла в пятницу вечером, поэтому в «СОВИНСЕРВИСе» вызов представителя Швеции записали только на утро понедельника, и многодневный биологический эксперимент одной из сотрудниц срывался, поскольку до понедельника исследуемое биологическое вещество теряло бы требуемые свойства.

Кто-то вспомнил про Ефимыча. 

Хотя и были сомнения, поскольку очень уж сложного устройства оказалась центрифуга, но даваться некуда, поэтому побежали к нему. 

Он уже надевал пальто, чтобы идти домой. Однако, отказать, тем более даме, было не в его правилах. 

Ефимыч снова надел рабочую одежду, пришёл, развел один к трем своё «лекарство», очередной раз рассказал о чувстве меры и попросил показать ему, как он это называл, «центрАфуГу». Именно, через букву «А» и с мягким «Г». 

Подошёл, попросил включить, поскольку сам не знал, как. Что-то покрутил. Потом снял панель и какую-то насадку. Повертел уже изнутри вал. Снял какую-то деталь и пошёл в мастерскую.

Минут через двадцать вернулся с выточенной им «кубышкой», поставил её в то место, откуда снял деталь. Прикрутил, надел всё, что до этого снял, и попросил включить «центрАфуГу». 

И она пошла.

Когда в понедельник утром приехал специалист из «СОВИНСЕРВИСа», и ему рассказали, как вёл себя прибор, место исправленной поломки он не нашёл. 
Пошли за Ефимычем. И тот показал специалисту, что он заменил своей «кубышкой». Оказалось, что вышел из строя держатель блока управления, и Ефимыч поставил нечто, подобное ему по форме, приведя, тем самым в порядок, необходимый для запуска контакт. 

Предельно удивленный швед, долго не мог поверить, что Ефимыч не только нигде не обучался этому делу, но даже и не понимал, что он заменил. Он только понимал, что должен быть контакт, а без этой «кубышки» контакта нет. 

Швед вынул из своего чемоданчика держатель, а «кубышку» попросил у Ефимыча на память и, чтобы показать коллегам. 

И ещё подарил Мастеру роскошную по тем временам бутылку виски, а также, сфотографировался с ним тоже на память… 


 *** 
Но знаменит был Ефимыч во всех пяти Институтах не только врождённым даром чувствовать технику. 

Его ответ на самый распространенный наш вопрос: «Как дела?» заставал врасплох не одно поколение сотрудников. 

Сначала следовал очень неторопливый, грустный вздох. И потом – ответ: «Да, всё бы ничего, только, вот, руки слабнутЬ». 

А дальше те, кто уже это слышал, улыбались и советовали крепиться, или жениться на молодой, или ещё что-нибудь, на что хватало фантазии. 
Ну, а тот, кто был на новенького, узнавал следующее: «Раньше, бывало, когда встанетЬ – одной рукой управлялся. А, теперь, двумя не моГу» – жаловался Ефимыч. 

Но это продолжение следовало только в присутствии мужчин. 

Женщины почему-то и так догадывались, судя по их понимающим улыбкам. 

Может, потому, что они генетически более сообразительны. 

Самое интересное, что ответ этот десятилетиями никому не приедался. Наверное, в такой нестандартности была большая доля оптимизма и подтверждение правоты знаменитой фразы о том, что «любви все возрасты покорны…» 

Оптимизм Ефимыч вселял и тогда, когда требовалось смастерить уникальный прибор для выполнения ещё небывалого эксперимента или существенно усовершенствовать уже имеющийся. И не только вселял, но и делал то, что другие мастера считали невозможным. 


*** 
Он ушёл из жизни в восемьдесят девять лет. 

На работе. В обеденный перерыв за своим столиком в мастерской пил чай и… не допил.

 А утром того дня успел починить очередную «центрАфуГу» и рассказать новенькому аспиранту, как у него дела, и почему они его немножко «удручаютЬ».

На его похоронах многие, давно с ним знакомые люди, лишь из траурного объявления, вывешенного в пяти Институтах и Президиуме АН СССР, впервые узнали имя и фамилию Мастера – Василий Ефимович Строев. И там же (на похоронах), кроме естественного сожаления о том, что ушёл из жизни хороший, безотказный человек, у большинства сотрудников была ещё и растерянность – как теперь без Ефимыча: палочки-выручалочки…

С того дня прошло уже больше четверти века. 

Академии наук СССР давно нет, как и самого СССР. А Академия наук России – правопреемница АН СССР влачит настолько жалкое существование, что и смотреть больно. Поэтому все, кто остался трудиться в её системе, невольно сравнивают сегодняшнее отношение государства к науке, с тем, какое было до 90-х.И это сравнение убедительно показывает «как хорошо мы плохо жили».

Те же сотрудники, кто хоть однажды сталкивался с Мастером, когдавстречаются, каждый раз вспоминают о нём –о его готовности помочь, светлой голове и золотых руках, которых, по-прежнему,не хватает там, где он работал.

Ну и, конечно, о том, что эти руки «почему-то слабнутЬ». 

А ещё в их памяти осталось, – когда подходили к нему проститься, на лице Мастера была слегка лукавая, привычная при его жизни улыбка.

И всеми это воспринималось как должное.