СВЕТ СКВОЗЬ СНЕГ
Ягодинцева Н.А. Человек человеку. Стихотворения. – М.: Редакционно-
издательский дом «Российский писатель»

        «Человек человеку» – новая книга стихов известного русского поэта Нины Александровны Ягодинцевой. Стихи эти – трудные и содержат тайну. Их пространство-время кажется привычным: Россия, снега, снега... Здесь очень много воздуха, много неба, всегда глубокого, звёздного. Под ним – городские предместья, такие горько-узнаваемые. Но вот уже весна, и слышен оглушительный птичий звон в распушенных сияющих кронах, где искры света на листьях. И где-то совсем недалеко, за городом – горы, древние, с полупустыми деревнями на пути, что-то говорящими безмолвно, с удивительными живыми реками и жаркой степью вокруг. А в глубине книги, в серединке её – лето, Чёрное море... Всего несколькими касаниями, но самыми яркими и нежными: 

        В этой лавочке с молодым вином
        Вся душа вверх дном.

        А на дне такой густой снегопад,
        Такой непроглядный снег!
        Где-то рядом должны быть и дом, 
				и сад –
        Ничего нет.

        В двух шагах не видно, белым-бело,
        Но теплым-тепло.
        Подступило к сердцу и замело –
        А потом прошло.

        Рядом море дышит и ловит тьму
        Пересохшим ртом…<...>

        И снова лето – южно-уральское, и «жара стоит по самую душу», но и тут слышна высокая зимняя нота. Она звучит, не прерываясь, почти на всём протяжении книги, придавая стихам особенное напряжение. 

        Вечер смётан в огромный стог –
        Колется и шуршит.
        Шёлковый августовский платок
        Серебряной ниткой шит.

        Кажется, только что здесь была,
        Острый луч за собой тянула
        Тоненькая игла
        Вечернего гула...

        Края пространства соединя
        По невидимому лекалу,
        Холодной искоркою огня
        В траву упала <...>.

        Хорошо знакомая картина, но отчего в неё не получается проникнуть сходу, с лёгкостью? Требуется усилие. Стихи читаешь – как будто идёшь в сильном встречном потоке воды. Или – круто вверх по горному склону, а может быть – по старинной винтовой лестнице. Нужна большая концентрация внимания и ответного чувства, чтобы, следя за развитием смысла, в разворачивании метафор – трудно, но быстро подниматься. И когда это получается – обретаешь иное зрение. Здесь всё проницаемо. Всё – звук: гул или звон. И свет. Этот свет – не дневной и не из нашего мира. Из пространства над временем:

        Повсюду только свет, но каждому по вере,
        Не этой, где война, а неизбывной – той...
        Никто не умирал – но заблудился в ветре,
        Растаял по весне, в поля ушёл водой.<...>

        Шагая так, до нехватки воздуха, до сердцебиения, проходишь от первой страницы до последней, будто держась за невидимые стропы – гула-звона и света-не-отсюда. Это похоже на подвесной мост – всё время немного кружится голова от покачивания и высоты. 

        <...>
        И жажда моя неутешна отныне,
        И сколь ни мечтаю забыть – бесполезно,
        Как ветер качает мосты навесные – 
        Пути караванов сквозь гулкие бездны.

        По навесным мостам шли караваны и несли амфору, а в ней – знание о мире и о человеке. А потом случилась катастрофа. Вечность иссякла, ушла, как волны в песок, амфора опустилась с высоты и разбилась, и знание нужно добывать вновь – из самого себя. Дотягиваясь до себя истинного – в каждом встречном, открыто и просто:

        Человек человеку – такая печаль
        Неизбывная, Господи!
        По лукавым речам, пересохшим ручьям,
        По мерцанию в голосе

        Приближаемся к небу, где всё на просвет <...>.

        И возвращение знания, возвращение к себе – в вечности, над временем – происходит, совершается в пространстве книги. Парадоксально – в первом же стихотворении сборника этот путь уже пройден! Всё уже сбылось: 

        Испуганному сердцу невдомёк,
        Что всё уже сбылось, и невозвратно,
        И по любой из тысячи дорог
        Возможно вновь пройти тысячекратно.
        <...>

        Этот парадокс только кажущийся. На то и вечность, чтобы всегда быть «до» или «над»: судьбой, жизнью, временем. И вся книга – во времени и над ним, в битве и над битвой. 

        «Сбылось» в начале книги звучит как «пришло извне», подарено. Но даётся только тому, кто попросил. А попросить, решиться, не отвернуться от пути, от каждодневной работы души на пределе сил – это поступок. Время преодолевается поступком, духовным событием: лёгкий свет в душе уже затеплен и не может быть погашен, потому что свет Духа неуязвим. 

        <...>
        Уже нельзя вернуть небытию
        Неосторожный плеск воды о камни,
        И ветер, проводящий по жнивью
        Невидимыми тёплыми руками,

        И лёгкий свет, затепленный в душе, 
        Когда в короткий час прозрений 
			       тайных
        Вином тоски в серебряном ковше
        Обносит ночь гостей своих 
			        случайных...

        Всё, что дальше в книге, если смотреть из её начала, – это прошлое, настоящее и будущее одновременно. Время «совершается» тысячекратно, оно закольцовано, идёт по кругу, но в минуты высоких состояний можно дотянуться до изначального, вневременного и – повернуть ход событий:

        <...>
        Ты загадала! Да сбудется всё – 
        Дальше покатится дней колесо,
        Свет беспечальный сойдёт на лицо,
        И озарит его, и озарится

        Спящее море, и скальный отвес,
        Лёгкая дымка по краю небес...
        Крикнешь: Агой! – и откликнется: здесь!
        И повторится.

        И почти в каждом стихотворении слышен этот отзвук из вечности. В детском «добуквенном и дочисленном» сознании: «Мне было пять. Над буквами и числами / Ещё довлели крепкие замки. / Но ясно было всё, чему учиться мне / И чем душе спасаться от тоски». Или просто в сердце, открытом Космосу: 

        Первоязык тополей ещё не знаком, 
				но стихи дословно
        Считывает тоска моя с полутёмного небосклона.
        <...>
        И я замираю, строки, по небу разбросанные, читая
        До конца предложенья, где точка – 
				жемчужная, нежная, золотая,
        Огромная непостижимо, а дальше – 
				пусто и неподвижно.
        И ничего не слышно, но сердце – 
				сердце, конечно, слышно:
        Всё, что оно, спеша, говорит, 
				не имеет словесной плоти
        И превращается в тишину – 
				в дословно истинном переводе.

        Это знание из вечности – вне слов. Как гул-звон и свет-не-отсюда. Как свет сквозь снег. Перевести его в речь может только сознание, преодолевшее границы обыденности, свои временные и временные пределы. И, поднявшись выше, сделать это знание доступным и для других. Всегда между строк, поэтически, лишь задавая направление внутреннему взгляду. Вот главное, что несёт человек человеку, – возможность подняться выше. И тогда можно преодолеть одиночество, разделённость не-знания. Встретиться с собой – настоящим, а значит – с каждым:

        <...>
        О, имена печали и любви,
        Летящие по солнечному кругу!
        Как сладко жить цветами и людьми,
        Передавая братину друг другу <...>
        <...>
        Ни капель шум, ни перестук часов –
        Никто не знает, сколько время длится:
        Перед тобой раскрыт именослов –
        Цветы и звёзды на твоей странице...

        Так, передавая знание, как братину, можно жить истиной – одновременно в земной и высшей реальностях, и всегда – на пути к ней:

        Так вот живёшь и ждёшь.
        Сердце как свечку жжёшь.
        И, подойдя к черте, 
        Щуришься в темноте:
        Господи, где Ты, где?

        – Здесь. Никому из вас
        Не закрывали глаз.
        Даже в кромешном сне
        Вы на пути ко Мне.<...>

        Многие строки книги запоминаются мгновенно – как формула, как ключ: «Ради тайны и сердца не жаль» или «Но неужели у нас меньше веры, / Чем у цветка?», – настолько точно их попадание в логику внутреннего процесса, логику пути.

        Выход за свои пределы совершается в любви к другому человеку, или в призвании (подвиге), что тоже – любовь, любовь к красоте Творения, а значит и к людям. Этот путь всегда требует от человека самоотречения, проживания боли. Ведь сделать шаг из кокона и полететь нас принуждает боль, когда выросшая душа не вмещается в окружающее её жёсткое пространство:

        1.
        Сплетая паутину стальных дорог,
        Вагончики нанизывая на стук,
        Он, может быть, нечаянно нам помог –
        Он, видимо, вообще виртуоз разлук.

        Но разве это помнишь, услышав зов
        Гремящей между сцепками пустоты?
        Нам каждый раз опять начинать с азов –
        Сейчас, наверно, делаешь это ты <...>.
        <...>
        5.
        Из золочёного саркофага, 
			насекомой брони
        Выходи смелее на свет 
			и крылышки разверни,
        Не бойся, это ветер – любовник, друг, 
        И он уже читает стихи на двух
        Страничках, угадывая слова
        С первой буквы, её увидав едва –
        Ибо в этом письме, 
		если что-то хочешь понять, 
        От начала времён 
		нельзя ничего менять.

        И этот процесс – один и тот же на всех уровнях: от крохотной бабочки – до души человека, и целых народов, и всего человечества. Так в книге разворачивается хроника боли и борьбы, где личное и коллективное – переплетены и едины, где «время сгущается над головой». И, как на двух полюсах или в двух зеркалах, Большая Игра переходит на новый круг одновременно в двух сердцах – поэта и безвестного мужика, стреляющего из травматики по бутылкам: 

        Компьютер выключен.
        Время Большой Игре.
        Пара последних звонков,
                волнений
		        от романтики до прагматики.
        Выпускницы расправляют 
			белые бантики,
        А за домом <...>

        <...> Стрелок поднимает голову
			и долго следит за птицами.
        Все прекрасно знают,
			что в ближайшую тыщу лет
        Здесь не было и наверняка не будет полиции.

        Он лупит по бутылкам всё увереннее,
				с обеих рук:
        Вот ведь, собрал, расставил –
			а раньше собирал и сдавал
					на пивко да курево...
        В этот момент Большая Игра 
			переходит на новый круг. <...>

        И настолько труден этот личный и общий путь на разломе эпох, когда падение в инфернальное уже открыто грозит человечеству, что подчас кажется: не выживешь. Но помощь приходит неизменно – всё тем же отзвуком из вечности, или с близкими душами, а ещё – от земли, её материнства. В эту родную землю всегда можно вжаться, чтобы переждать и выстоять. 

        Нет ничего надёжнее и нежней
        Тепла обогретых солнцем больших камней.

        Нет ничего вернее скалы, когда
        Ты прижимаешься к ней горячей щекой,
        Пережидая, пока отгремит беда
        И снизойдёт покой.<...>

        В ней, в её первозданной живой книге есть всё, чего ищет душа, нужно только всмотреться, вчитаться и вслушаться, – и она расскажет:

        Букварь весны раскрыт. 
			На первом развороте –
        Ни года, ни числа, лишь звон и синева,
        И солнечная кровь, прозрачная на взлёте,
        В лагунах тёмных крон тепла и зелена.
        <...>
        Учи меня читать, соединять словами
        Пространства и века, людей и города! <...>

        И даже снега, которыми до поры окружён младенческий, затепленный в душе, свет, похожи на милость: это защита от внешнего хаоса, мешающего расслышать внутреннюю тишину. И если смотреть так – даже горчайшие строки: «Мои снега – моя отчизна. / Мне больше некуда идти.» ощущаются как благо, как отсечение ненужного, наносного, – ради дальнейшего пути.

        Каков же итог книги, её главная формула? Может быть, это – первое и последнее стихотворение в сборнике, как вопрос и ответ на него? У Нины Ягодинцевой не так. Здесь два ответа, два утверждения. И, поставленные рядом, они создают целое, которое больше суммы частей: «Времени нет, есть Любовь». Эта формула любви и времени похожа на описание божественной реальности. 

        Как тополиный пух к протянутой ладони –
        Душа моя к тебе. Любого сквозняка
        Достаточно – о нет, хотя бы просто вспомни,
        И словно бы ко мне протянута рука.<...>

        Напряжённый поиск Слова, высшего смысла в его живом проявлении – в судьбе, в «совершающемся» времени – вот содержание книги, её плоть и жажда. Неутолимая, неутешная. И в финале это Слово найдено и начинает звучать, но опять парадоксально: не речью, а добровольным молчанием – и внешним, и внутренним – «Он всё ещё летит с закрытыми глазами!» Слово превращается в тишину, потому что оно – сама любовь. Ведь в любви человек обретает себя таким, каким его задумал Бог, и сам становится воплощённым знанием. 

        <...>
        О, тополиный пух – июньская досада,
        Прибитая дождём к дорожным берегам, –

        Он всё ещё летит с закрытыми глазами!
        Вот так душа моя, не ведая обид,
        В июне как во сне, в миру как на вокзале,
        К тебе летит…

        И только здесь полностью отпускает напряжение, растворяется зимняя нота и лето становится просто летом, а божественная реальность воплощается в земной жизни, закрывая все вопросы, замыкая круг, где всё уже сбылось. 

Наталья ТАГОРИНА, Санкт-Петербург