.
6 ноября этого года в с. Уват Тюменской области состоится 25 конференция Ассоциации писателей Урала. На повестку дня конференции вынесен вопрос: «История и современность: проблемы отстаивания исторической правды в произведениях современных писателей». Представляем вашему вниманию содоклад российского литературоведа (кандидат филологических наук), критика, историка (доктор исторических наук), академика РАЕН Лолы Уткировны ЗвонарёвойЛола Звонарёва, литературовед, критик, историк, искусствовед
Русский исторический роман вчера и сегодня
С момента появления литературы как письменного художественного творчества в ней выделялись различные направления, в том числе и те, в рамках которых авторы пытались осмысливать проблемы окружавшего их бытия, формулируя своё видение тех или иных общественных проблем. Эта традиция всегда была характерна и для русской литературы, рассматривавшей драматические моменты исторического пути России. Особенно интересна в этом плане проза, касающаяся проблем цивилизационного выбора и необходимости его защиты. Цивилизационный выбор Россия, как известно, сделала ещё в X в. н.э., приняв православие, что противопоставило её, в известной степени, другим акторам международных отношений, среди которых наблюдались, в основном, приверженцы западного христианства, католицизма, а также ислама. Кстати, именно эта причина выделялась западными, прежде всего, англо-саксонскими, политологами в качестве основной, когда они рассуждали о причинах враждебного отношения западной цивилизации к России. О том, как попытались изменить правосланое мироощущение народа в 1917 и в 1991 годах остроумно заместила московская писательница Елена Черникова в эссе «Личное дело Иуды»: «Венчанный во храме император дал слово Богу, и земным бумажным отречением в кругу светских лиц сомнительного поведения отменить Слово невозможно. Оттого и не понимали рациональные журналисты поведения Николая Александровича Романова: ведь была же, говорят, возможность убежать за границу. Умно и взвешенно рассуждают люди, полагающие Помазаника сменным менеджером, поставленным на высокий пост для удобства гедонистов. А ведь Николай П в анкете писал – о должности – «Хозяин земли Русской». Люди соборного склада мыслят иначе: когда ты должен, ты – должен. В начале 90-х, чтобы поменять мировоззренческие пленки народу, размякшему за годы перестройки в разговорах о социализме с человеческим лицом, в СМИ была вброшена лечебная фраза: никто никому ничего не должен. Казалось бы: что за чушь? Как никто никому? Но под период первичного накопления легло превосходно, пуля в пулю. А привесок «ничего личного – только бизнес» дал простор этическому флюсу: деньги выше человеческий отношений. Быстрая змея недолженствования пролезла и в семью, окаменела и лет тридцать живёт в домах как шпаргалка для супруженского диалога: он/ она – ей/ему неосторожно – в любом контексте – адресует собеседнику слово должен/должна, - в ответ летит кирпич: я никому ничего не должен/не должна! Быстро выучили, лешенята». Царь Алексей Михайлович – подлинный герой ХУП века Более сорока лет работает над циклом исторических романов Владислав Бахревский, общий тираж книг которого уже превысил десять миллионов экземпляров. Из-под пера писателя вышли уже пятнадцать исторических романов, один из которых «Бородинское поле» посвящён отечественной войне 1812 года и был опубликован в журнале «Путеводная звезда. Школьное чтение». В обращении к юным читателям «Вы наследники героев» Владислав Бахревский сознательно объединяет две войны 1812 и 1941: «Эта книга о жизни ваших сверстников перед нашествием Наполеона, об их участии в самой кровавой битве в истории России. Им было кому пятнадцать, кому семнадцать, кому девятнадцать. Как и вашим дедушкам во время Великой Отечественной войны. Ваши гены гены героев. Забывший об этом не достоин имени русского». И всё же самый большой интерес писателя вызывает семнадцатое столетье, в котором он видит истоки всех будущих трагедий и политических драм, обрушившихся на Российскую империю. В этом периоде российской истории прозаик, в самом стиле повествования умело имитирующий древнерусский стиль «плетения словес», выделяет три ключевых фигуры, мощно иллюстрирующих разные типы русского национального характера царя Алексея Михайловича (1629-1676), прозванного Тишайшим, патриарха Никона, родом из мордовских крестьян и его земляка протопопа Аввакума. Эта трилогия исторические романы «Тишайший», «Аввакум», «Никон» уже привлекла внимание отечественных кинематографистов и легла в основу сценария известного телесериала «Раскол». Если раньше было принято в исторической прозе для детей создавать окарикатуренные, пародийно-развенчивающие образы русских царей, о чём писал поэт и издатель Лев Яковлев на страницах еженедельника «Книжное обозрение», анализируя историческую прозу Сергея Алексеева, то Владислав Бахревский изображает царя Алексея Михайловича с симпатией и уважением, заставляя читателей сочувствовать царственному герою, проникаться его благородными помыслами и высокой ответственностью за доверенную ему предками землю русскую и живущих на ней людей. Владислав Бахревский раскрывает характеры главных героев как через выразительную прямую речь, так и через отношения в семье с женой или мужем, родителями, детьми, с друзьями близкими по духу людьми, а также с сильными мира сего, опасными и коварными врагами Отечества. Тесная связь между внутренней установкой персонажа и его одеждой, на символическом уровне раскрывающей его тайные замыслы и высокие претензии может убедительно раскрываться в сокровенном потоке сознания, которое писатель позволяет услышать читателям: «А Никон не спал: сочинял, как будет встречать патриарха Антиохийского Мантию надо надеть из рытого узорчатого бархата с красными скрижалями. Херувим на них шит золотом и жемчугом. Жемчуг очень даже хорош. А на голову белый клобук с золотым куполом, с крестом из жемчуга и каменьев и с жемчужными херувимами над самыми глазами. Посох-то надо с изумрудом взять. В кулак изумрудище Россия государство духовное! Не царь первый человек, но патриарх». Исторические романы Владислава Бахревского можно рассматривать как подлинную энциклопедию бытовой культуры ХУП столетия: одежда персонажей, убранство палат, парадных залов и изб, каждый день, исчисляемый или по православному или по крестьянскому календарю, оружие, шатры и облачение русских, польских и шведских воинов, живописные сцены соколиной охоты юному читателю открывается тщательно обустроенный талантливыми руками сотен тысяч людей и осмысленный мудрейшими святыми отцами, а также безымянными народными мудрецами мир его далёких предков, абсолютно неизвестный современному подростку. И в то же время уже с первой фразы романа прозаик погружает школьника в кипящий поток страстей, которым подвержены были наши предки, как и мы сегодня: плачет, переживая смерть государя, боярин Никита Иванович Романов: «Будто под коленки стукнули рухнул Никита Иванович Романов на лавку, и лицо его, уж такое широкое, в единый миг все, от луковки носа до репки подбородка, стало мокрым от слёз». Безжалостно избивает дьячка вспыльчивый князь: «Боярин князь Иван Никитич Хованский, ухватив дьячка за бороду левой рукой, волочил его по избе, а правою сокрушал что попадя, вконец разоряя бедное жилище. Не чая себе спасения, дьячок тоненько выл от боли и безнадёжности, но Иван Никитич не унимался. В кровь ссадил косточки на кулаке, да только и своя боль не остужала великого княжеского гнева». Пейзажи, написанные рукой человека, влюблённого в русскую природу, выросшего в лесу и ощущающего живую прелесть каждого дерева, обаяние нежного полевого цветка, нередко показаны через восприятие протопопа Аввакума. Их сверхзадача убедить подростка, склонного в трудные минуты жизни к самоуничтожению, в ценности краткого человеческого пребывания на богатой несчастьями и испытаниями земле: «Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы чудо, и степь чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя. Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечётся, замрёт и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку». Перед читателем проходит пёстрая галерея запоминающихся персонажей из разных социальных слоёв: родовитых самоупоённых бояр, рвущихся к власти и сильным мира сего, «худородных» дворян, дворовых людей, бесправных крестьян, пытающихся защитить себя и близких от жестокого самоуправства и самодурства очередного барина, отважных, но порой бестолковых и необученных воинов, корыстных иноземных наёмников, запорожских казаков, монахов разных поколений. К каждому из них писатель подходит с одними и теми же христианскими нравственными критериями, проверяя, способен ли этот человек на бескорыстную любовь к ближним, сможет ли он с достоинством выдержать испытания несправедливыми гонениями (как протопоп Аввакум) или внезапным возвышением, богатством или потерпит на глазах читателей духовный крах, потеряв семью и близких друзей как это случилось с вольным человеком Саввой, женившимся на крепостной крестьянке, в романе «Аввакум», после его назначения на солидную денежную должность. Любимую идею, пронизывающую все его исторические сочинения, Владислав Бахревский сформулировал в беседе с крымским писателем Марком Агатовым: «Смысл жизни, я думаю, в совести. В общем-то, единственное мерило всему совесть Совесть мерило величия человека. Насколько у него есть сил, сколько ему дано от Бога, сколько он реализовал от своих возможностей, насколько он был совестлив это и есть показатель всему. Это и есть смысл жизни. Смысл жизни писателя тоже простой. Тебе дано слово, ты должен служить слову». Более чем полувековое служение слову Владислав Бахревский воплотил в монументальных исторических романах «Василий Шуйский», «Смута», «Тишайший», «Никон», «Аввакум», «Страстотерпцы», «Долгий путь к себе» (о гетмане Хмельницком), которые смогли перевернуть представление о XVII столетии в сознании миллионов юных и взрослых россиян. С молитвой сквозь голомяное пламя Вызовом современному полуатеистическому, далёкому от церкви читателю представляется роман петрозаводского писателя Д.Г. Новикова «Голомяное пламя», в котором полностью приводятся «Кондак, глас 3» и «Тропарь, глас 1» преподобному Варлааму Керетскому, ставшему одним из героев книги писательницы Натальи Иртениной — «Притча о грехе и покаянии. Морские скитания Варлаама Керетского». Прозаик напоминает: церковный «Канон преподобному Варлааму Керетскому» создан в ХVII веке и обнаружен лишь недавно. Четыре раза в оглавлении романа Дмитрия Новикова появляются и короткие «поведания», даваемые в старой орфографии («Поведание от чюдесъ преподобнаго Варлаама Корецкаго чюдотворца») Чудеса, сотворяемые преподобным Варлаамом Керетским, рассказаны от имени очевидцев, которых святой спасает от верной гибели (избавление от «потопления») на море во время шторма или ледохода. Каждый раз приводятся имена спасённых — свидетелей «чюда», а в первом из них точно указана дата — 1664 год. Наталья Иртенина пишет: «…после совершения своего морского подвига Василий стал Варлаамом, приняв монашество. Его земная жизнь длилась ещё полвека, проходя в лесной келье отшельника недалеко от Керети. К нему приходили как к имеющему дар исцелений, почитали как чудотворца. Через годы после его кончины начали происходить чудеса спасения на море. К терпящим бедствие являлся сгорбленный старец в монашьей одежде, помогал справиться со стихий и называл себя: «Аз есмь и Керети Варлаам». Поморы стали почитать его своим покровителем наряду с Николой Угодником». Процитируем Кондак, глас 3: «Всё умное своё желание к Богу вперив и тому невозвратно от души последовал еси, и житейския молвы отринув, в молитвах и слезах и злостраданиих плоть свою изнуряя, добре подвизався противу невидимаго врага кознем и победив я, веселяся прешёл еси к небесным чертогам, и ныне со Ангелы Святей Троице предсоя, отнужу е и Всесидящее Око твоя труды видев, даром чудес по преставлении обогатило тя есть, иже тебе верою почитающим, приходящим же, и честным мощем твоим покланяющимся от честнаго ти гроба исцеление подаваеши невидимо и молишися непрестанно, сохраняя отечество своё и люди от враг видимых и невидимых, ненаветны, да вси тебе вопием: преподобне отче наш Варлааме, Христа Бога моли непрестанно о всех нас». Кондак воспринимается как эпиграф ко всему повествованию, молитва автора о героях и о близких в одно и то же время. Завершающий книгу Тропарь (глас 1) представляется своеобразным прощанием с героями и читателями и благословением, испрашиваемым у преподобного Варлаама Керетского: «Божественною свыше просветився благодатию, преподобне, мир оставил еси, житейскую печаль от всяк мятеж мира сего любви ради Христовы со дерзновением отвергл еси, евангельски Христу последовал еси, и того во всем воли повинулся еси, и весь разум и сердце на него неуклонно возложил еси Христа ради, и тело своё изнури постом и бдением, в молитвах своих не усыпая, Бога милостива творя и Пречистую Богородицу молебницу предлагая и сего ради от Бога восприем силу на сопротивнаго врага, не убояся воздушныя и морския тягости и студени, ниже уклонися, и морскою пучиною в мале ладиице по водам шествие творя, против зельнаго обуревания плаваше, промышлением Божественнаго разума наставляем, и около Святаго Носа непроходимый путь морский от ядовитаго червия благопроходен человеком без вреда сотворил еси, и равноангельное житие пожив, темже и по преставлении источаеши чудес благодать, иже верою приходяще к руце честных мощей твоих Варлааме преблаженне отче наш, и вопием ти: моли Христа Бога, да спасёт души наша». Молитвы играют в композиции романа Новикова сюжетообразующую роль. Кондак предвещает испытания, которые предстоит пережить героям, а Тропарь подводит итоги пережитому. У Новикова опора на духовный опыт подвижников прошлого — важный ресурс для россиян, растерявшихся на резком сломе эпох и России, рванувшей от советского атеизма к традиционному православию. Е.А. Погорелая определила жанр этой книги как «роман–оксюморон», в центре которого — вера и любовь, вера сначала потеряна, а любовь (в т.ч. и любовь Бога к людям) поставлена под сомнение. По мнению молодого критика, такое противоречие, нерв, конфликт диктует сама почва, «гений места», на которой происходит действие, — побережье Белого моря — «побережье древних скитов и советских лагерей». ХУШ век – эпоха Державина и Беринга Отечественные писатели разных поколений в различные периоды творчества обращались к образу Гаврилы Державина. Каждый из них решал гличные творческие задачи. Юрий Домбровский (1909-1978) писал повесть «Державин, или Крушение и империи» в условиях сталинских репрессий. В 1933 г. писателя первый раз арестовали, выслали из Москвы в Алма-Ату, где он работал археологом (поэтому герои повести так увлечены поиском кладов, зарытых в курганах, – про них есть упоминание в записках поэта, но Домбровский разворачивает проходной эпизод в отдельную сюжетную линию). В 1936 г. Домбровский арестован второй раз, после публикации 1-ой части романа «Державин, или Крушение империи». Писателя волновали отношения простых граждан с карательной государственной машиной. Это отразилось в сценах пыток и описаниях переполненных тюремных камер. В 1939 г. писателя арестовали снова, 31 марта 1940 г. приговорили к 8 годам исправительно-трудовых лагерей, срок отбывал в Севвостлаге. Благодаря повести о Державине Домбровский до третьего ареста успел вступить в Союз писателей СССР – Державин «спас» биографа, хотя отношение писателя к герою можно определить как неоднозначное, что вполне объясняется вынужденным подыгрыванием советским идеологическим схемам. Положительным героем не может быть даже классик, если он находится на стороне самодержавия и преследует популярного героя советской исторической литературы бунтовщика Емельяна Пугачёва. В романе Домбровского изображён молодой Державин, начинающий военную карьеру (подпоручик Преображенского полка), его отношения с будущей женой Екатериной, с матушкой-вдовой, с высокомерным воинским начальством и лениво-вороватыми подчинёнными. Вот как описывает Домбровский внешность молодого Гаврилы Романовича, увиденного глазами генерала Бибикова: «…поручик, роста высокого, собою статен и прям, лицо длинное и худощавое, лет никак не больше тридцати…». Во 2-ой главе прозаик меняет угол зрения. Теперь перед нами поток сознания подпоручика Державина: «Неудача преследует его по пятам. Можно ли представить себе жребий более несчастливый? Десять лет, проведённые в солдатчине, дали ему опыт и закалку, но не дали ни денег, ни чинов, ни чести. Другие его сверстники, куда менее острые и трудолюбивые…». Надуманной представляется сцена, где прозаик описывает, как мечтающий о воинской карьере Державин шантажирует влюблённую девушку, угрожая разлукой и заставляя ходатайствовать о его назначении перед влиятельным родственником. Здесь нарушена историческая правда: первая жена писателя не была крестницей Бибикова. Прямой в отношениях с женщинами Державин не мог использовать близких дам для карьерного продвижения. История знакомства с женой и сватовства и подробно описана в его знаменитых записках. В романе заметно влияние кинематографа (эффектный монтаж сцен, резкая смена кадров, крупные планы), театра. Он перенасыщен диалогами, глаголы речи заменяются глаголами жеста: «она качает головой», «повторяет он, закрыв глаза», «вскакивает с колен», «говорит он, стиснув зубы», «он берёт обе её руки и прижимает к груди». Особая театральность присуща прозе Домбровского, увлекавшегося театральной стихией – недаром после четвёртого ареста прозаик работал в театре. Писатель показывает Державина в Казани, в первый день Рождества. Молодой человек, одиннадцать лет спустя вернувшийся в родной город, подозрителен и насторожен: «С любопытством, почти болезненным, он начал присматриваться. Над толпой, растопырив тяжёлые крылья и разбросав маленькие злые головы, с перекрученными языками, как огромная крылатая рептилия, висел двуглавый орёл. Здесь был кабак, или, как его продолжали называть в Казани, - кружало. Державин зябко передёрнул плечами. Он не доверял людским сборищам, они всегда были ненадёжны и загадочны». Слишком уж советский взгляд на двуглавого орла, вряд ли свойственный государственнику Державину. В тексте нет развития образа главного героя – в финале книги, завершающейся получением известия о внезапной смерти благодетеля Державина Бибикова - всё тот же закомплексованный молодой человек, у которого не складывается карьера: «Тут же у костра Державин начал писать Бибикову. Он оправдывался в своём самочинном отлучении, говорил о долге воинском, который не позволял ему считать себя посторонним и независимым наблюдателем,… уверял, что честь воинскую он ставит превыше всего – и карьеры, и счастья, и жизни. Он писал много, долго и хорошо. И когда положил перо, то почувствовал, что у него свалилась с души большая тяжесть. Бибиков поймёт, Бибиков защитит, пока жив Бибиков – ему нечего бояться. Однако на карьеру воинскую, на почести и награды приходилось махнуть рукой. Никто не воспоёт его подвиги, никто не назовёт его героем, никто не выстроит ему триумфальную арку. Кому интересен маленький, бедный, неудачный карьерист Державин?». Писатель дистанцируется от любовных переживаний, утверждая: молодого Державина волнует лишь желание состояться – на военной или государственной службе, он унижен бедностью и неродовитостью. Противостояние бунтовщиков и регулярных войск, воинская стратегия, бои, показанные глазами участников или военноначальников, участившиеся случаи предательства и перебежничества – в конце 30-х гг ХХ в. на фоне приближающегося столкновения с фашистской Германией это воспринималось как репетиция грозящих стране кровопролитных сражений. Скоро многострадальная русская земля, как и в ХУШ ст., вновь окажется усеянной трупами и виселицами. Второй заголовок романа - «Крушение империи» - вызывает сегодня иные ассоциации: скорее, с 1991 г., чем с Пугачёвским бунтом, разгромленном правительственными войсками. Домбровский не стал по разным причинам писать 2-ую часть романа, по сути оставив его не законченным – 1-ая часть оказалась последней. Роман «Един Державин» Петра Паламарчука – может восприниматься как эпиграф к судьбе талантливого писателя и историка, ушедшего из жизни в 41 год, на пике славы и признания. Молодой московский прозаик, автор легендарного 4-томника - краткой иллюстрированной истории московских храмов «Сорок сороков», вышедшей в Париже под псевдонимом «Семён Звонарёв» (над которой он работал с 1977 по 1996 г.), Пётр Паламарчук (20.12.1955—14.02.1998) дебютировал с этим романом в 1982 г. В журнале «Литературная учёба» его благосклонно разбирал литературовед О.Н. Михайлов, также в свое время написавший повесть о Державине. Во время работы над романом Паламарчук готовил к публикации сто лет не переиздававшуюся прозу Державина, сделав к книге предисловие и комментарии. Сравнивая язык прозы Державина с искусной стилизацией-реконструкцией Паламарчука, восхищаемся масштабом языкотворчества и оригинальностью экспериментов писателя, утомившегося от юридических терминов за время работы над диссертацией и стремившегося с головой погрузиться в неупорядоченную допушкинскую языковую стихию ХУШ в. Прозаик Паламарчук соперничает с поэтом Державиным: под впечатлением от державинских записок он стремится писать так, как если бы сам писатель с обескураживающей искренностью поведал читателям историю создания оды «Бог» и поделился пережитым ужасом приближающейся смерти. Раскладывая на отдельные словосочетания последнее стихотворение Державина («Река времён в своём стремленье…»), Паламарчук пластично воссоздаёт движения, чаяния писателя. Он пытается зафиксировать течение времени даже на уровне печатных знаков. Роман открывается знаком препинания – тире: «- река сечёт пространство, подобно как на иконе алая врезка с Ветхим денми вводит в мироколицу тонкий слой, огненную тень превыспренных стран, не достижных глазу», – такова первая фраза повести «Един Державин». Завершается она, точнее, обрывается вновь на знаке тире - неоконченной фразой, которая, судя по всему, должна вернуть читателя к началу повествования о Державине: «Стоит заметить, однако, что время оборачивается на самое себя и аспид оживает, подобно соименитому змею соединяя с главою конец и блистая как луч по льду, надо только увидеть, что лишь – «. Кольцевая композиция использовалась русскими классиками, но до обрыва предложения и закольцовывания текста на уровне знаков препинания дело не доходило. Образ льда, снега – «блистая как луч по льду» - один из символов дореволюционной России. Эмигранты первой волны (а Паламарчук был знатоком литературы Русского Зарубежья, писал о пьесах Набокова, приятельствовал с А. Зиновьевым), обосновавшись в тёплой Европе, с тоской вспоминали русские снега и чистый лёд. Судя по стихотворению «Тончию» (1801), Державин гордился тем, «что рождён… в странах льдистых» и предлагал художнику изображать его «в жестокий мраз с огнём души». Беседы с поэтом о снеге произвели впечатление на итальянского художника Сальватора Тончи: под портретом поэта 1799 г. он написал на латыни двустишье, в переводе звучиащее так: «Правосудие изображено в виде скалы, пророческий дух – в румяном восходе, сердце и честность – в белизне снегов». В романе «Един Державин» писатель стремился реконструировать русский язык, опираясь на языковую стихию ХVIII в., идя путём, близким А.И. Солженицыну (прозе которого Пётр посвятит собственный «Путеводитель»), создателю «Словаря языкового расширения». Эксперименты молодого прозаика поддержали доктора наук О.Н. Михайлов и А. Чудаков, писавший: «Писатель… пытается постичь самый дух языка со всеми его древними пластами, архаизмами, просторечием, уловить музыку ещё допушкинской речи и найти в ней то, что часто нерасчётливо отвергается…. уж больно велики в наше время совсем обратные опасности: упрощения, усреднения, нивелировка языка литературы». Паламарчука, крестившегося за 8 лет до работы над повестью (по воспоминаниям отца писателя, Г.М. Паламарчука, Пётр в 1973 г., студентом, принял Таинство Крещения), интересовал творческий пик державинского творчества – история создания принёсшей писателю всемирную славу философской оды «Бог». Отношения человека с Богом – предмет многолетних размышлений Петра, о чём свидетельствуют все его сочинения. Для молодого писателя важно ощутимое в оде «Бог» осмысление творческого пути в соответствии с Божественным замыслом и своего места в Божьем мире (уже в первом предложении появляется икона как символ христианского мироощущения автора и героя). Державин первым стал «в сердечной простоте беседовать о Боге», считая главными в своём творчестве оды «Бог» и «Фелица». Волновал автора уход из жизни поэта. Особое внимание к феномену смерти отличало творчество 30-летних советских писателей - смерть стыдливо исключалась из жизни советских людей, внимание к ней считалось неприличным, а пессимизм официально осуждался. Тема смерти звучит на первых страницах повести, Паламарчук обыгрывает каждое слово из предсмертного стихотворения Державина – «И топит…», вписывая его в трагический, прощальный контекст: «И топит (курсив П.Г. Паламарчука) их уже не внезапно нападающий бесный волхв Злогор, дрожащий в струях снегоблещущей брадой с колкунами, но соразмеряющее каждому собственный век текущее над рекою время». В одной из финальных сцен романа писатель даёт драматическое описание удара (как тогда называли инсульт), переживаемого Державиным. Умирая, он продолжает оставаться рыцарем словесности - перед его угасающим взором прыгает кириллица: «Внизу же он оставляется един в любезной сени, без сил и с переполненными, не смеющими ни на что более глядеть очами, после того как с огненным треском, рассеивая искры, в голове разрывается исполненный временами раскалённый шар, от которого, как из рассыпавшегося типографского набора так и не вышедшего шестого тома, внутри глаз в лазурных быстропарных тенях пляшет хохлик солнцев, отсветы в виде золотых буковок – двоезубец Мыслете, гвоздец Рцы, усатая Фита да угрюмый Ук…». Трепетное отношение к очертаниям кириллицы было свойственно Есенину. Энциклопедист и библиофил Паламарчук не мог не читать его статью «Ключи Марии», где Сергей Александрович восторгался символической формой кириллицы: «Начальная буква в алфавите А есть не что иное, как образ человека, ощупывающего на коленях землю… Буква Б представляет из себя ощупывание этим человеком воздуха… Знак сидения на коленях означает то, что между землёй и небом он почувствовал мир пространства… Прочитав сущность земли и почувствовав над нею прикрытое синим сводом пространство, человек протянул руки и к свой сущности. Пуп есть узел человеческого существа, и поэтому, определяя себя или ощупывая, человек как-то невольно опустил руки на эту завязь, и получилась буква В… Дальнейшее следование букв идёт со светом мысли от осознания в мире сущности. Почувствовав себя, человек подымается с колен и, выпрямившись, протягивает руки снова в воздух. Здесь его движения через символы знаков, тех знаков, которыми он ищет своего примирения с воздухом и землёю, рождают весь дальнейший порядок алфавита, который так мудро оканчивается фигурою буквы Я. Эта буква рисует человека, опустившего руки на пуп (знак самопознания), шагающим по земле, линии, идущие от середины туловища буквы, есть не что иное, как занесённая для шага правая нога и подпирающая корпус слева. Через этот мудро занесённый шаг, шаг, который оканчивает обретение знаков нашей грамоты, мы видим, что человек ещё окончательно себя не нашёл. Он мудро благословил себя, с скарбом открытых ему сущностей, на вечную дорогу, которая означает движение, движение и только движение вперёд…». На замысел повести «Един Державин» могло повлиять цитируемое в предисловии к «Прозе» Державина Паламарчуком высказывание П.А. Вяземского: Державин представлялся ему царственной главой «какого-то неприступного острова, отделённого от остального мира океаном, собственно ему принадлежащим». В небольшом романе Паламарчук постарался показать Державина не только как поэта, эпикурейца, благотворителя (он раздаёт с крыльца гостинцы тридцати деревенским мальчикам и девочкам, заставляя их читать молитвы), но и как государственного деятеля, болеющего за спивающихся в корчмах крестьян. В 80-е гг ХХ в. много писали о вреде пьянства, размышления Державина, передаваемые писателем как поток сознания, тоже обращены к этой теме (и это не конъюнктура, сходный фрагмент есть в записках Гаврилы Романовича) – в повести Паламарчука читаем: «И на тот конец следовало первейше запретить им в деревнях по корчмам продажу горячего вина для опаивания крестьянского люда, да паче раздачу в долг всего нуждного поселянам с приобретением чрезвычайного росту, погружающего тех в совершенную бедность и нищету…». Приведём ещё одну фразу, которую впору разбирать на лекциях по стилистике как уникальный эксперимент прозаика с нанизыванием синонимов: «Прочёл какие смог собрать там явно и под рукою книги и составил из всего того генеральную записку или Проект об устройстве быта и приведении сего откупщицкого умного, проницательного, догадливого, проворного, учтивого, услужливого, трезвого, воздержного, скромного, несластолюбивого, неопрятного, вонючего, праздного, ленивого, хитрого, любостяжательного, пронырливого, коварного, злого рода людей сколько возможно в христианский вид». Православный культуролог В.А. Никитин, друживший с писателем, напоминал: Паламарчук немало сил отдал публикациям и комментированию русской классики (Державина, Батюшкова, Гоголя), а Державина, по-новому осмысляя его образ, ценил именно за последовательный патриотизм и отстаивание самобытных устоев народной жизни. Русскому ХУШ в. и знаменитому путешественнику Витусу Берингу (1681— 1741) посвящён исторический роман «Крест командора» Александра Кердана. Это оригинальная писательская версия судьбы известного датского мореплавателя на русской службе, с элементами развенчания популярного мифа и увлекательной приключенческой фабулой. Всё чаще авторитетные прозаики обращаются к XVIII ст. переломному для России: романы В. Аксёнова «Вольтерьянцы и вольтерьянки», Б. Евсеева «Евстигней». В эту же богатую конфликтами и придворными интригами эпоху погружает читателя и Александр Кердан. Образ креста, вынесенный в заглавие романа, начинает ассоциироваться у читателей не только с конкретным кипарисовым крестиком, обнаруженным датским подростком Витусом в незасыпанной могиле казнённого кем-то человека, но - что гораздо важнее! - с жизненным крестом выдающегося мореплавателя: необходимостью нести в чужой стране вдали от Родины тяжкий груз служебных и семейных обязанностей. Знатоком женских душ показал себя уральский писатель в этой книге. Пресыщенная и капризная императрица Анна Иоанновна, благородная и нежная Катерина, ветреная и корыстная супруга Беринга, мечтающая о богатстве, титуле адмиральши и постельных радостях Анна Матвеевна Несостоявшаяся адмиральша чем-то неуловимо напоминает героиню чеховской новеллы «Анна на шее». Пластично и ярко, поэтическим пером написаны, показаны в движении и выразительно озвучены пейзажи далёкой Дании, сановного Петербурга и родной для автора Сибири: «Ружейными выстрелами лопаются на морозе промёрзшие стволы кедров и елей. Закуржавленными макушками подпирают они серое сукно небесного свода. Скрипят, заунывно постанывают полозья саней. Тот там, то тут, разрывая эти монотонные звуки, сухо щёлкают кнуты. Закутанные в долгополые нагольные тулупы возчики упрямо подгоняют заиндевелых, дышащих с натугой коней. Невзирая на кнуты и брань, еле-еле ползёт неповоротливый обоз по узкой просеке, вырубленной в сторону восхода». Зрелое мастерство писателя заставляет вспомнить слова И.А. Бунина, написанные в 1945 г., когда писатель перечитал исторический роман Марка Алданова: «Точность, чистота, острота, краткость, меткость что ни фраза, то золото». В живых диалогах многочисленных персонажей, каждый из которых имеет свою «чудинку», точно найденную писателем психологическую деталь, «гремучая смесь» разговорного языка XVIII в. прихотливая мозаика из старославянских, русских, немецких, датских слов и латинских поговорок даёт ощущение противоречивой атмосферы эпохи. Того взбаламученного времени, когда всё в России очередной раз перевернулось и искало своё истинное место в пёстром российском социуме. При этом карьерные устремления одних персонажей и самоотверженное стремление достойно послужить Отечеству других героев романа неизменно сталкивались с не изживаемыми веками российскими пороками - завистью, подлостью, доносом, клеветой, корыстью, взяточничеством и воровством. Окружение императрицы, церемонная придворная жизнь с её чинными приёмами и постоянными интригами, покои знатных сановников и квартиры служилых людей, тяготы военной службы и истории вознесения и падения очередного фаворита - все эти не пересекающиеся круги русской общественной жизни оказываются в центре читательского внимания, заставляя нас сравнивать день нынешний и день вчерашний. В этом прекрасном и яростном мире сплетня или клеветнический донос способны убить человека (как это и случилось со скромной и преданной гражданскому мужу Катериной, зверски избитой сожителем в приступе внезапной ревности и тайно захороненной им вместе с мертворождённым младенцем). Александр Кердан демонстрирует читателю, как сталкиваются, разбиваются друг о друга и прихотливо сосуществуют на гигантских российских просторах различные культурные миры. В огромной России пытаются выжить и сделать карьеру датчане и немцы, воспитанные на иных ценностях и традициях и приехавшие из бедных и провинциальных стран в богатую и щедрую Россию на «ловлю счастья (читай - денег) и чинов». И всё же многие из них в меру собственных сил, дарований и личной порядочности стремились послужить за достойное вознаграждение кто - сильным мира сего, кто - новому Отечеству. Колоритно выписанная Александром Керданом стихия русской народной жизни с её прибаутками, пословицами, игрищами, шутками и песнями, непонятна большинству из них. Но с немецкой настойчивостью и усидчивостью они стремятся разобраться в ней и выйти на ключевые позиции, нередко ощущая глубокую чуждость традициям и понятиям, веками царящим на этой плодородной, населённой сильными и одарёнными людьми, постоянно бурлящей и меняющейся земле. В Сибири к этому внутреннему, веками длящемуся противостоянию России и Европы, остро обсуждавшемуся западниками и славянофилами, с XVI ст. присоединяется ещё одна мощная стихия - языческих верований местных народностей, доверяющих лишь шаманам и идолам и с оружием в руках противостоящих жестокому грабежу и насилию со стороны новоявленных колонизаторов. Как и у авторитетного прозаика-историка Русского Зарубежья Марка Алданова, главная тема исторической прозы Александра Кердана - подведение итогов отдельной человеческой жизни в контексте конкретного исторического времени. Весной 1950 г. Алданов писал: «Книги и картины, или учёные труды человека живут пятьдесят лет, музыка немного дольше. Приблизительно столько же хранится память о человеке, который памяти стоил, хотя бы ни одной строчки он не написал. Затем забывают по-настоящему как что-то, а не как звук, и тех и других. Есть счастливые исключения, но ведь, скажем правду, они в громадном большинстве случаев «бессмертны» мёртвым бессмертием. Никто ведь, правду говоря, не читает ни Данте, ни Аристофана, или читают их раз в жизни, в молодости, чтобы можно было больше к ним никогда не возвращаться. Помнят имя». Благородная задача писателя-историка напомнить внимательным читателям достойные имена тех русских талантов из провинции, кто, подобно капитану Алексею Ильичу Чирикову, был обречён на вторые роли, хотя внёс серьёзный вклад в исследование и освоение необъятных просторов русского Севера. Далеко не всех из тех, кто был рядом с первопроходцем Берингом в трудных походах и экспедициях, в то время оценили по заслугам. Именно об этих людях удалось напомнить писателю, вписавшему имена несправедливо забытых рядовых истории в Книгу Благодарной Памяти Земляков. Новый взгляд на русский век Х1Х и трагедию декабристов в исторической прозе В историческом романе «Берег отдалённый» А. Кердан, как и Я. Шипов, предлагает читателям иной взгляд на события 14 декабря 1825 года и государя императора Николая Первого, убеждённого «русским людям не нужны все эти конституции и парламенты, а нужен заботливый Государь и своя вера. Они одни и могут сделать народ счастливым!». Писатель разрушает красивый миф, десятилетиями изучавшийся в советской школе. В эпилоге романа автор упоминает записки Дмитрия Завалишина, который «войдёт в историю как последний «декабрист», автор воспоминаний, увидевших свет только за рубежом. Прочитав их, дальний родственник Завалишина и Толстого-Американца Лев Николаевич Толстой откажется от своей затеи написать роман о деятелях двадцать пятого года: очень неприглядными покажутся они знаменитому писателю». В романе «Берег отдалённый» Дмитрий Завалишин обращается к потомкам со словом правды о происшедшем 14 декабря: «Правила, которыми руководствовались главные деятели тайного общества, были личные цели на первом плане, совершеннейший хаос в понятиях, непонятное легкомыслие людей, взявшихся за важное дело, отсутствие какой-либо подготовки к нему, какого-либо понятия о необходимости её для успеха, каких-либо соображений о последствиях. Всё предпринималось наобум, всё предоставлялось случайности. Четырнадцатого декабря действовали внешние обстоятельства, независящие от деятелей, которые, напротив, только портили всё, что само давалось в руки. За дело исправления зла взялись люди фраз, а не дела». Похожую картину событий на Сенатской площади рисует и великий князь Александр Михайлович в мемуарах, основанных на свидетельствах очевидцев, с которыми ему довелось беседовать: «их (декабристов Л.У.З.) план, если у них вообще был какой-либо план, состоял в том, чтобы вывести несколько полков на Сенатскую площадь и заставить императора принять их требования установления в России конституционного образа правления. Задолго до рассвета стало ясно, что заговор не удался. Солдаты не понимали ни пламенного красноречия декабристов, ни длинных цитат из Жан-Жака Руссо. Единственный вопрос, поставленный солдатами заговорщикам, был о значении слова «конституция». Солдаты спрашивали, не была ли «Конституция» именем польки, супруги великого князя Константина Павловича». Эту не придуманную деталь, демонстрирующую, какая пропасть отделяла сотню мечтателей-офицеров, красиво рассуждавших на нескольких иностранных языках, от миллионов не владеющих грамотой россиян, ставивших вместо подписи крест, не мог не использовать в романе уральский писатель: «В памяти у Завалишина на всю жизнь остался случайно подслушанный разговор ямщика и денщика-матроса: «А скажи, мил человек, кто государъ от обижанной? Как величать-то его?» «Ну, конечно же, Константин Павлович, бывший цесаревичем Ему «ура» у монумента кричали, его до обиды допущать никак было нельзя Он заступник народный! А ещё кричали «ура» Конституции» «А это кто ж такая?» «Эх, ты деревня! Ясно кто супруга государева Он её из самой Варшавы привезти обещался» «Послушай, братец, не удержавшись, вмешался Завалишин, конституция вовсе не имя, это слово совсем другое означает!» « Что вы, ваша высокоблагородие, мне надысь в кабаке рассказывал один важный господин, что Конституция должно быть, точно это и есть государева супруга! Иначе для чего бы люди из-за неё на смерть пошли». КРЫМСКАЯ ВОЙНА Х1Х века в прозе Владислава Крапивина В течение многих лет Владислав Крапивин увлекался историей Крыма, военной историей России. В 1987 г. появилась повесть «Шестая Бастионная». Роман «Давно закончилась осада…» и повесть «Рассекая пенные гребни», выпущенные в 2004 г. екатеринбургским издательством «Сократ» в серии «Мой исторический роман», сюжетно связаны с событиями Крымской войны 1853-1856 годов. В романе писатель сообщает юному читателю немало конкретных исторических сведений, делая это доступно и непринужденно. Так, глава «Сказки развалин» начинается с объяснения термина «союзники», способного удивить подростка: «Во время осады русские называли своих противников «союзниками». Не потому, конечно, что те каким-то образом числились в наших друзьях – враги, они и есть враги, - а потому, что были союзниками между собой: французы, англичане, сардинцы, турки. На турков, правда, смотрели, как на рабочий скот, но формально все равно – товарищи по оружию…». Писателя волнует неразрывная связь времен, истории, которая живёт не только в летописях и хрониках военных событий, но и в памяти конкретных людей. Писатель помогает нам прикоснуться к тайным надеждам юных и взрослых героев, верящих в возрождение России и горячо любимого ими легендарного российского города – разрушенного войной Севастополя. Юные герои исторической прозы Крапивина умеют побеждать безнадёжность, горе, усталость, удивляясь поразительному сплетению судеб и событий прошлого и настоящего, и учат этому нас, читателей. Писатель убежден – наше будущее вырастает из прошлого нашей великой страны. Отметим: оценка историком В.И.Шереметом, в течение многих лет изучавшим Крымскую войну, многих эпизодов этой войны, в том числе исторических персон – например, личности императора Николая Павловича Романова, совпадает с трактовкой этого исторического лица в романе В. Крапивина. В.И. Шеремет пишет: «Бескомпромиссный патриот России, осознавший свою преступную для образа страны сопричастность и личную ответственность за все и ко всему, что с Россией происходит, правитель от Бога, император-полковник Николай Павлович не хотел пережить национального, как ему казалось, унижения. Он ушёл из жизни до окончательного завершения Севастопольской эпопеи». С горечью вспоминает В.И. Шеремет военачальников, не задумывавшихся о кровавой цене победы, моривших голодом, обкрадывавших солдат-героев. В сходном духе об этих событиях рассуждает и повествователь в романе В. Крапивина «Давно закончилась осада…»: «Воровали обмундирование, медикаменты, провизию. Брали взятки за всё на свете: за оформление разных документов, за разрешение на постой, за пропуска в Севастополь… И все про такое знали. Говорят, и сам государь знал, но даже он был бессилен перед армией чиновничьего ворья и взяточников. Может, потому и помер, не дождавшись конца осады, - понимал, что город, обложенный врагами с фронта, а «своими» - с тыла, обречен, вот и не выдержал этой горечи». Исторические документы утверждают, что «9 (21) сентября 1853 года семь кораблей были затоплены и загородили собой вход в бухту, матросы ушли на позиции». Начальник ремесленной школы при пароходной конторе, герой романа «Давно закончилась осада…», напоминая ученикам об этих печальных событиях, призывает мальчиков «послужить славе нашего государя императора, пользе Российской державы и нашего города»: «Почти все наш линейные корабли и фрегаты погибли в дни осады, геройски закрыв собою проход в бухты. Флота не стало. А когда построим новый, всякие иностранные запреты будут нам не указ. Строить же новые корабли будут молодые мастера, коими станете вы». Тема взаимоотношений детей и взрослых получила органическое развитие в творчестве В. Крапивина, для которого она стала одной из главных, ибо он изображает жизнь ребёнка в конкретном общественно-историческом контексте. Конкретные условия - относительной свободы и общения со сверстниками из других слоев общества создаёт любимому племяннику Николаю его заботливая тетушка, из-за состояния здоровья мальчика принявшая решение переехать в Севастополь спустя десять лет после того, как во время обороны города погиб её единственный брат – поручик Весли. В романе «Давно закончилась осада…» автор заставляет юного героя Колю задуматься о гибели его сверстника – французского барабанщика, которого прихотливая судьба и жестокость взрослых привела под Севастополь, чтобы обречь отважного мальчика на безвременную и бесславную смерть. В романе «Давно закончилась осада…» В. Крапивин постоянно касается темы межнационального непонимания. Наверное, это особенно естественно, когда повествование ведется на фоне незабытых событий Восточной или Крымской войны, ибо, как считали многие историки, «Восточная или Крымская, по своем театру действий, война была переломным моментом в истории международных отношений Х1Х века» . Так, маленький герой романа «Давно закончилась осада…» – Коля - говорит с французами на их родном языке и демонстрирует знание романа Гюго, чтобы не позволить считать русских дикарями. Об истории Крымской войны он узнает из речи директора на открытии ремесленной школы при пароходной конторе: «Более десяти лет прошло с той поры, как закончилась кровавая война, превратившая наш город в руины. Те, кто пришли тогда к нам врагами, горькую цену заплатили, чтобы завладеть городом. Да и можно ли сказать, что завладели полностью? Армия наша для сбережения сил оставила южную сторону. Но Северная оказалась противнику не по зубам, она щетинилась могучими укреплениями с тысячей орудий и готова была дать такой отпор, что враг уже и не помышлял о новых баталиях. Заключивши мир, противник вернул нам хотя и разрушенный, но покрытый славой город и отправился восвояси. И с той поры если мы и видим здесь англичан и французов, то не как победителей, а как туристов, кои приехали к нам вспомнить осаду. Где обе стороны – это надо признать – проявили немало доблести». Но автор не торопится расставлять акценты – он показывает французских воинов способными на благородный поступок: Коля думает об этом, посетив братскую могилу, где похоронены русские и французские солдаты, и, по приказу генерала Мак-Магона, сделана на памятнике по-французски надпись, воспевающая храбрость французских и русских воинов. Случайная встреча маленького Коли с американцем Сэмом Клеменсом – известным детям многих стран мира под псевдонимом Марк Твен – ещё одна возможность помочь юным читателям прикоснуться к людям другой культуры и продемонстрировать им, из каких бытовых историй вырастают великие сюжеты знаменитых книг. Крапивин показывает: взгляд на крымских татар из Петербурга отличается от восприятия их местными жителями. Несправедливая политика русского правительства по отношению к татарскому населению вызывала возмущение у русского населения Крыма уже в Х1Х в.: «…вместо того, чтобы преследовать и уничтожать воров-чиновников, здесь гнали и расстреливали безобидное и трудолюбивое племя – татар». К теме межнациональных и межконфессиональных отношений Крапивин возвращается постоянно. Так, в сцене празднования ребятами Рождества маленький Ибрагимка вспоминает дедушкины слова: «мусульмане тоже чтут Христа и Деву Марию, о том написано в Коране… Значит, ничего незаконного нету в том, что он, Ибрагимка, участвует в колядках». Размышления детей о религиозных проблемах, о степени воцерковленности современного человека – трудная тема для юных читателей, но Крапивин отважно обращается к ней, размышляя над разными типами отношений с Богом и не навязывая никому своих оценок и готовых решений. Самую ценную для автора мысль он вкладывает в уста маленькому Флору: «Человек-то бывает плохой или хороший не от того, какой он крови, а от того, какая у него душа…». Домашняя история адмирала Павла Степановича Нахимова, сына еврейского кантониста, и жены героя, прогнанной из имения с детьми после его героической гибели адмирала, передана писателем через восприятие подростка. Она демонстрирует убеждённость Крапивина: деликатное отношение к людям другой нации и вероисповедания необходимо воспитывать с детства, чтобы избавить многонациональную страну от неразрешимых конфликтов и многочисленных жертв. В финале романа Крапивин приоткрывает читателям будущее юных героев, их грядущую судьбу – и это делает его маленьких персонажей ещё более дорогими читателю. Историк В.И. Шеремет напоминал: «В.А.Корнилов, получив приказ отстоять Севастополь любой ценой, воспринял это как испытание в вере. Любимец Николая Первого, он отверг предложенный ему царём перевод на относительно спокойную службу на Балтике, отослал молодую жену с ребенком, а сам решил разделить участь флота. Он как герой погиб на боевом посту 3 (17) октября». Крапивин показывает читателям: спустя десять лет бережно охранялось место гибели Корнилова, отмеченное дорогим сердцу адмирала православным символом: «На свободной от травы площадке темнел выложенный из ядер крест – место, где смертельно ранили адмирала Корнилова (в тот же день, когда погиб поручик Весли). Кое-где стояли столбики с дощечками, на них надписи, обозначавшие батареи» Особая тяга ребят к зверятам, подмеченная еще Е. Чарушиным и Сентоном-Томпсоном, находит в романе Крапивина продолжение: котята – легендарный и реальный – становятся полноценными героями книги, демонстрируя неутомимую потребность многих детских душ опекать постоянно кого-то еще, совсем маленького и беспомощного. Обращаясь к исторической прозе, В. Крапивин сохраняет верность любимым темам – сосуществованию детского и взрослого миров в пространстве одной семьи, одного дома, идеям – борьбе юных героев с авторитарной педагогикой, героям – непослушным мальчишкам-романтикам, своему самобытному, узнаваемому и выразительному стилю. Роман «Давно закончилась осада…» имеет подзаголовок – «Севастопольская фантазия». В отличие от многих авторов исторических романов, предпочитающих обращаться к знаменитым и малоизвестным войнам прошлого, Крапивин помещает героев в мирное время – после Крымской войны 1853-1856 гг. прошло десять с лишним лет. Среди его героев почти нет известных исторических лиц – лишь упоминание о Нахимове, Корнилове, императоре Николае Первом и краткая встреча героя с Марком Твеном. Выбор места действия – Севастополь – воспринимается как ещё одно напоминание о том, сколько русских жизней и усилий россиян в разные эпохи ушло на то, чтобы отстоять этот город во время войны и возродить к жизни после её окончания. «Сказки развалин» - это заглавие первой части крапивинского романа погружает читателей в мир легенд, заставляющих полуживой город обретать второе дыхание, готовясь к будущему возрождению. Юные герои романа не способны сами, без помощи взрослых отстроить разрушенный город, но их влюблённость в мужество защитников и память о тех, кто расстался с жизнью, не сдавая его врагам, рождает уверенность: город будет возрождён. Главный герой романа маленький Коля погружен в сложнейший процесс самовоспитания, он мечтает избавиться от страха, постоянно живущего на дне души, стать достойным памяти отважного отца. Приоткрывающаяся читателям напряженная внутренняя жизнь маленьких героев Крапивина – отличительная черта его прозы. Умение творчески работать с традициями и мотивами отечественной и мировой детской литературы не позволяет упрекать Крапивина во вторичности (как известно, количество сюжетов в мировой литературе вообще ограниченно). Так, сюжет главки «Каменный капкан» из романа «Давно закончилась осада…», перекликающийся с подобной ситуацией в романе «Приключения Тома Сойера», блистательно воплощённый в слове, способен взволновать читателей разных возрастов. Осознавая реальный разрыв поколений, большую дистанцию между детьми и взрослыми, обусловленную темпами развития цивилизации, Крапивин стремится постичь особенности развития и жизни современного детства. Кроме широкого использования возможностей несобственно-прямой речи, Крапивин смело вводит в остросюжетную прозу элементы внутреннего монолога. Писатель сосредоточивает внимание на круге проблем мальчиков одиннадцати – тринадцати лет, который культурантропологи называют инициацией – важнейшие ступени в социализации ребенка при переходе его во взрослую жизнь. У разных народов инициация состоит в том, что испытуемый должен пройти через избиение, холод, жажду, голод, наказание и угрозу смерти. Крапивинским героям приходится доказывать свою смелость, преодолевать страх, размышлять о смертельной опасности. Для писателя самоутверждение мальчика связано с умением постоять за себя в моральном и в физическом смысле. Мальчик, считает Крапивин, должен уметь терпеливо переносить боль, не бояться отвечать на силу - силой, иметь мужество и сноровку и лично наказать носителя зла и обидчика слабых. Герой романа «Давно закончилась осада…» проходит инициацию на развалинах Севастополя, постоянно сопоставляя себя с его защитниками и ощущая себя наследником их славы и доблести. Это чувство передаётся юному читателю, эмоциональная связь впечатлительной юной души читающего подростка с великим военным прошлым России, романтизируется и обостряется. И в этом – заслуга уральского писателя, дающего в романе исторически правдивую и современную оценку Крымской войны, подтверждённую новейшими исследованиями историков-специалистов. Всё чаще наши современники словно проверяют день сегодняшний историческими сюжетами, объединяя в рамках одного произведения различные исторические пласты, сопоставляя наше противоречивое сегодня с событиями давно минувших эпох. Английская интервенция на Русском Поморье Новый роман Павла Кренёва «Расшумелось Белое море» посвящён драматическому эпизоду русской истории – иностранной военной интервенции 1918-1921 гг. на севере России. Повествование в романе развивается в двух пространствах и повествует первый - о судьбах жителей поморской деревни, написанных пером талантливого прозаика-деревенщика и второй - историко-публицистический, рассказыающий об этапах интервенции и исторических деятелях, виновных в этих трагических события: повествователь дает их предательским по отношению к родной стране действиям нередко нелицеприятную, но вполне справедливую оценку. Соединение этих двух пространств – художественного и документально-исторического позволяет автору выйди на новый уровень убедительности. Перед нами возникает вполне современная в духе новейших реконструкций картина происходящего с точным исследованием его причин и подводных течений, породивших эти душераздирающие ситуации. Ясно, что всё, происходящее в Архангельске тысячами незаметных нитей, связано с столичными событиями – не менее драматичными, например, покушением Фанни Каплан, возлюбленную Дмитрия Ульянова, на его брата Владимира Ленина; которое готовили Дзержинский и Свердлов. Кренёв разоблачает давний исторический миф: якобы страны Антанты вероломно напали на молодую Республику Советов. На самом деле войска бывших союзников пришли в Россию с прямого согласия и даже по инициативе новоявленного лидера советской страны - Льва Троцкого. Зам. главного редактора «ЛГ», талантливый проза и критик Анастасия Ермакова так оценила позицию прозаика: «Как настоящий русский писатель, Кренёв «не примыкает» ни к белым, ни к красным: исследуя их противостояние, он занимает сторону русского народа. Автор считает, что интервенция «как и многие другие напасти, также началась с не очень честного отношения к российскому народу со стороны как иностранных, так и российских государственных деятелей». Главные герои романа Кренёва любящие друг друга односельчане Артемий Парусников и Аграфена Калинина проходят через мясорубку гражданской войны, теряя близких, оказываясь в архангельском публичном доме и концлагере, созданном англичанами на одном из поморских островов, погружаясь в подпольную террористическую деятельность и едва не погибая на старой барже, где комисары топят отработавших своё несчастных обитательниц публичных домов. Деликатность и лиризм в описании остродраматических сцен придаёт особое обаяние этому трагическому тексту: «Над морем и над побережьем висел бледно-розовый воздух конца белой ночи, осенённой светлостью насквозь прозрачного неба. Посреди этой привычной для любого помора и всегда радостной картины шёл в свою деревеньку на тяжёлом карбасе, ворочая громоздкими вёслами, плачущий парнишка. И вёз домой мёртвого отца». Так начиется роман – бывшие союзники, рассматривающие поморов как примитивных аборигенов, с которыми нужно объясняться с позиций силы, пытаясь ограбить, во время драки убивают на глазах сына-подростка Артемия Парусникова случайно встреченного рыбака Ксенофонта. Но поморские Ромео и Джульетта – Артемий и Аграфена – готовы сражаться за своё счастье. И в их счастливое воссоединение веришь – столько силы и незаурядности спрятано в этих характерах! При этом каждый из деревенских героев писателя говорит на своем языке – «поморская говоря», легко меняющая тембр – ласковая и певучая с любимыми людьми и жесткая и даже грубая в общении с врагами. Для многих персонажей Кренёва это ещё одна возможность, открытая прозаиком для того, чтобы сделать образы героев убедительными и трогательными. Природа становится в романе одним из главных действующих лиц: «Артемий покинул деревню, когда матушка-осень полновластно вступила в свои права, когда выпали на дома и на море первые сыроватые, обильные снега, просквозили окрестности стылые шальные ветра-«полуночники». Белое море даёт свою оценку происходящим на Поморье трагическим событиям: «Север прогонял оккупантов безжалостно и упрямо. «Убирайтесь прочь!» – кричали им вослед само Белое море, люди и вся природа. И они дрогнули». Великая Отечественная война в романах современных писателей В последнее время приходится защищать нашу общую историческую память и её наследие от попыток пересмотра и переписывания истории, предпринимаемых представителями различных политических сил, которые в том числе поддерживают и возрождение нацистских идеологий и политических движений и партий, использующих оную в качестве политической платформы. Интересно: документальная литература (нон-фикшн) настолько потеснила сегодня художественную, что последняя стилизовать себя под документ. Как прихотливый коллаж - на монологах, дневниковых записях и исповедях построен роман "Беллона" нижегородской писательницы Елены Крюковой, предпославшей книге неожиданное посвящение: "Всем детям, пережившим войну. Их глаза глядят на меня". Перед читателями в стилизованных под документ детских дневниках ("дневник Ники", помеченный датой 29 июня 1941 г., из главы пятой "Родить и убить") нередко открываются драматические сцены оккупированной Белоруссии. Одна из центральных героинь книги - белорусская девочка Марыся, жившая в "большой избе в деревне Куролесово, в Полесье". Её одну спасает живший в их избе немец, чтобы отправить в Германию на работу, а набитую людьми деревенскую школу, облив бензином, сжигают фашисты. Читатель оказывается в оккупированном немцами цветущем майском Курске, в тылу страны - в городе Горьком, у газовых камер Освенцима (в романе его называют на польский манер - Аушвиц), в подвалах, под руинами Сталинграда и на парадном обеде в бункере Гитлера, в итальянском кафе "У чёрной кошки" во время жестокой драки с местными фашистами, в пустой квартире на окраине Нью-Йорка, где вспоминает свою жизнь оставшаяся в одиночестве после смерти мужа-ветерана войны и дочки старая тувинская балерина Ажыкмаа Хертек, в буддийском монастыре в глубине Тибета, где немецкие посланцы Гитлера ищут для него тайну древней религии. Война будто специально путает судьбы людей, живущих в разных измерениях. Деревенская девочка из Полесья Марыся, ставшая послушной горничной у надзирательницы концлагеря, спасает двух русских детей и еврейского мальчика Мишу-Моисея, отправляемых в газовую камеру. Автор тщательно отмечает то человеческое, что осталось в сердцах ожесточившихся людей. И безжалостная надзирательница-итальянка по прозвищу Гадюка, сначала в концлагере, а потом, возвращаясь на родину в своё кафе "У чёрной кошки", спасает и выхаживает крохотного Лео, сына погибшей в камере еврейской девушки Двойры и немца Гюнтера. Писательница показывает: истоки изуродованной психики сегодняшних взрослых спрятаны в их далёком несчастном детстве: Гадюку-Лилиану крошкой бросила мать-певица, и зверски избивал жестокий пьющий отец; Ева Браун была нелюбимой младшей дочкой в многодетной семье и страстно мечтала о колье, как у убитой русской принцессы Анастасии; Гитлера ненавидел отец, видевший в сыне плод измены матери. Роман написан в стиле популярного у писателей среднего поколения фантастического реализма. Елене Крюковой ближе экспрессионистское письмо, она мастерски стилизует свою прозу - то под документ, дневник подростка девочки Ники, то под монолог влюблённой женщины - жены Геббельса Магды, гордящейся тайным романом с фюрером, соперничающей с тридцатитрёхлетней Евой Браун и убивающей в финале своих семерых детей, боясь возмездия советских солдат за совершённые фашистами зверства. На наших глазах страсть и юность преодолевают военное противостояние огромных государств: горячо влюбляются друг в друга еврейская девушка из Киева Двойра, сумевшая даже в концлагере выходить и спасти сыночка, и истинный ариец Гюнтер Вегелер, русский танкист и немецкая медсестра Инге Розенкранц, вызывающе сообщающая хирургу, доктору Штумпфеггеру, что её дед - еврей. Но чудес не бывает - война – Беллона (отсюда символическое название романа) убивает и разлучает влюблённых. Перед финалом, на подступах к рейхстагу она заставляет немца Гюнтера убить своего благодетеля и спасителя Ваню Макарова из деревни Иваньково чтобы самому погибнуть во время этой схватки. Описания увиденного детскими глазами голода в дни ленинградской блокады и зверств фашистов в концлагерях звучит свежо и страшно, а главное - уместно, когда мир вновь оказался на грани войны, и межнациональные конфликты раздирают многие государства. Основа творчества нижегородской писательницы Е. Крюковой - обращение к мировой культуре, к мифологии и метафизике культурных кодов, писательница интерпретирует и традиционные для ХХ в. темы. В роман о Великой Отечественной войне «Беллона» включены элементы музыкальной композиции, строения и формообразования симфонии. В прозе писательницы присутствует симфонизм: текст, благодаря приёмам синтеза искусств, становится символичным, подчиняя себе жестокие реалии войны. Авторы русского Серебряного века соотносили поэзию и прозу с музыкой: вспомним музыкально-поэтические салоны и «поэзоконцерты». С.М. Городецкий и Н.А. Клюев слушали музыку крестьянской Руси, воспроизводили её отзвуки в ярких, как хохломская роспись или цветастые платки крестьянских баб, колоритных текстах. А.А. Блок призывал в статье «Интеллигенция и революция»: «Слушайте музыку революции!». В романе в стихах Е. Крюковой «Титаник»1912 год, катастрофа океанского корабля — привязка к Серебряному веку. В эти годы многие поэты освобождались от жёсткости классических катренов, возвращались к стилистике XVIII в., к древнерусской силлабике, к былинному стиху. В «Титанике» автор прибегает к такой силлабике. Это вектор к свободному высказыванию (вспомним поэтические исповеди А.А. Блока, М.А. Волошина, ранней М.И. Цветаевой), к поэтике А. Белого, трансформированной в литературных условиях ХХI в.: «...Ещё взрослые пьют, и ещё наливают всклень, а ты, дитя, всё смотри, // Запоминай нашу жизнь последнюю, пирушку тайную, изнутри, // А всё темнее, синей, лиловей, хоть звёздная люстра ещё горит, // И ещё хлебают все свиньи хлёбово крови из золотых и алмазных корыт, // И ещё влюблённые ищут друг друга лицом и лицом, // И ещё никто не верит во смерть-подругу, ну, так всегда пред концом, // И стучит эта Морзе утлым сердцем, радио-гадость-помеха…». Движение поэта Крюковой к широкой строфике, к свободно живущей в пространстве-времени стихотворения, вольно дышащей строке – символическое движение сердца к освобождению от оков, от жёстко заданных литературных канонов, настрой на фиксацию неуловимого. Это музыка личности, взгляд внутрь себя, жизнь внутреннего мира художника. В эпоху Серебряного века обостряется интерес к философии, психологии, к эзотерическим учениям, религиоведению и богословию. В работах Е. Трубецкого ("Три очерка о русской иконе"), П. Флоренского ("Столп и утверждение Истины", "Иконостас") проявляется погружение в работу Духа. Это отражается на поэтике текстов. Роман-эпопея Е. Крюковой «Солдат и Царь» - изображение мучительного для России времени, когда страна и народ (да и культура) переплывали океан страданий: революционный "Титаник" прокладывал трагическую лоцию от утончённого Серебряного века, от его духовных берегов в гущу революционных преобразований. Гибель старой аристократии, изысканности Серебряного века — и нарождение новизны в недрах кровавой жестокости. Серебряный век продолжил и на должный уровень поднял приём сочетания рельефно изображённой действительности, весомого реализма с фантазией, с художественной выдумкой, лейтмотивом любого искусства. У Крюковой в "Солдате и Царе" историческая правда документа соединяется с интонациями и положениями чистой поэзии. Так, доктор Боткин пишет, незадолго до казни Царской Семьи, письмо сыну (в романе приведён подлинный текст). Рядом выдуманный эпизод: солдат Михаил Лямин, охраняющий арестованных августейших особ, читает письмо из тюрьмы Зазы Истоминой, бывшей машинистки Тобольского Совета. Несчастная покончила с собой в застенке; в руках бойца дрожат жалкие потрёпанные листки, письмо адресовано «милой Тасе», родственнице погибшей женщины. Письма, настоящее и придуманное, воспринимаются как подлинные. Искусство резонирует с документами времени. Голоса – любимый Е. Крюковой приём: он присутствует в "Солдате и Царе", в «Серафиме» «Империи Ч», «Юродивой», «Беллоне» (как вокал в симфонии, звучат монологи детей войны, голоса полных пережитого страдания детских дневников). Такой образный ход любили писатели Серебряного века. Поэзия С.А. Есенина говорит крестьянскими голосами, а Н.А. Клюев из древнерусских голосов сплетает словесные симфонии. А. Белый гудит голосами и колоколами Москвы и Петербурга; М.А. Волошин - библейскими трубами цикла "Путями Каина" и космическими хорами венка сонетов "Corona astralis". Голоса в «Солдате и Царе» указывают на тоску сиюминутности и кричат о трагедии космического масштаба, вселенской, но по-своему русской. Народ страдал от самодержавия - об этом гневный рассказ красноармейца Мерзлякова, охрана на пароходе "Русь" едва не напала на Великих Княжон, чуть не растерзала их, и об этом - монолог бойца Сашки Люкина. Боец Пашка Бочарова рассказывает, как она ездила в Петроград, к Ленину и Свердлову. Царь говорит о Боге и безбожии, и его голос едва не срывается от гнева и горечи. Е. Крюкова реконструирует прошлое неравнодушной рукой - говоря чужими голосами, она подключается к ходу истории. Слушая эти голоса, мы подсоединяемся к утраченному времени. Возникает эффект "звучащей паузы", по теории композитора Серебряного века А.Н. Скрябина: "Наиглавнейшее – Бог! Только Он! Он… всё знает… всех ведёт… и кто Ему изменяет – тех он наказывает… жестоко, страшно… все их дела может однажды стереть в порошок… именно дела, даже не жизни… можно жить – и быть ходячим мертвецом! Если Бога в тебе, с тобой нет. Вот так и ваши все дела… могут умереть… однажды… все, все!.. вся ваша революция!" ». Роман Е. Крюковой «Земля» - обращение к жизни и истории русского крестьянства, с попыткой изображения героев и сюжетики путём использования обратной иконной перспективы. В годы Серебряного века иконой, обращением к русскому Средневековью (вместо торжествующей и ставшей традиционной для русской и мировой культуры апологии Возрождения) занимались Е. Трубецкой и П. Флоренский: «Тьма живая, золото надмирное. Золотое небо, это чтобы люди поняли – весь Космос вокруг них царственный, облачён в парчу и виссон, а они сами в рубище жили и в рубище помрут, но это не страшно. Страха нет. Ужаса нет. Страх и ужас остались далеко, на дне Ада. Фигуры все вступали во свет из мрака, одна за другой. Мужики, бабы. Крестьяне. Только в царских одеяниях: поверх крестьянских лаптей – царские горностаи, поверх босых стоп – иерейские ризы. Расцветали лики, головы – и в платах, и в картузах, и в повойниках, и простоволосые – внутри громадных алых, ясно-зелёных, густо-синих тканей, ветрами падающих с выгнутых куполом небес. Синий свет шёл волной из-под ног идущих, а они всё шли. И все держались за руки. Фигура одна, фигура другая. Медленный ход. Тихо, медленно, так, чтобы ты мог их рассмотреть. И, может, успеть полюбить». В центре романа Е. Крюковой «Иерусалим» - тема паломника, странствия во имя веры и к вере. Это роман-путешествие (архетипическая тема с древних времён, любимая авторами Серебряного века) и роман-житие, каким оно бытовало в житиях святых, блаженных, старцев и старчиков, мучеников и преподобных в вариациях древнерусских, старообрядческих, древлеправославных «Четьих-Миней». Эта архетипическая тема звучит в рассказах И.А. Бунина, А.И. Куприна, молодого А.М. Горького (с его скитаниями, земными странствиями, напряжённым поиском истины), в культовых текстах Серебряного века. В романе «Иерусалим» — огромное коромысло паломнического пути простой сибирской женщины Веры Сургут в Иерусалим (начинает она путь неверующей, исполняя завещание покойной подруги!), и там, неожиданно для себя, становится монахиней, новой русской святой. К ней приходит счастье всеобъемлющей, чистой веры в Бога. Но внезапно монастырская жизнь ломается, и для матери Веры наступает иная стезя: « – Не спорьте! Вы – святая! К вам – полмира идёт! Я хочу уйти к вам! Сюда! От мира. В нём одни страдания. Возьмите меня! Иначе руки на себя наложу». Вера выслушала эти слова и встала из-за стола. «- Спойте мне». «- Что-о-о-о?!» «- Спойте мне», - твердо, приказом, а не просьбой, сказала Вера. Зиновия тоже встала. Две женщины стояли рядом. Обе высокого роста, у Веры более широкие и угловатые, твёрдые плечи. Певица поражала княжьей роскошью холёного, сдобного тела. Меховой палантин сполз с плеч на пол. Она переступила через него, через мёртвого зверя. Шёлк платья заискрился, водяно, речно переливался в тусклом ягодном свете лампад. Солнце уже закатилось, окна густо синели, Вера не пошла ни какую вечернюю Литургию, и это был грех, она ещё не успела осознать его». В романе профессионального музыканта, пианистки и органистки, окончившей Московскую консерваторию Е. Крюковой, «Музыка» текст полон музыкальных реминисценций, аллюзий, интонаций. «Музыка», хоть и роман, но звучит живой музыкой – оперой, симфонией, ораторией. И это роман о музыкантах, о людях, кто творит музыку. Изображение в литературе музыкантов имеет традицию: от «Слепого музыканта» В.Г. Короленко до «Последнего квартета Бетховена» Одоевского, Р. Роллана, Т. Манна, авторов ХХ и ХХI в (роман «Евстигней» Б.Т. Евсеева, «Маленькие повести о больших музыкантах» А.А. Мара). В романе заметна сверхзадача автора превратить словесный план текста в чистую музыку, что соотносится с поэзией. Такой синтез искусств – музыка, поэзия, проза – характерен для русской культуры Серебряного века. Роман «Музыка» композиционно создан в формате оперной (симфонической) партитуры: «(…) он, без палочки, с одними голыми живыми руками, сначала терялся, растерянно разжимал кулаки, а музыка не прекращала быть, звучать и плакать, и он выпрямлялся на стылой красной трибуне, и выбрасывал кулаки вперёд, перед собой, будто гранату швырял под танк, это была его личная война, его личная музыка, и уже никто не мог его остановить, и все только послушно, в ужасе играли, играли вслед за ним его власть, его судьбу, его симфонию, его город, его страну, его волю». В романе «Русский Париж» Е. Крюковой русские эмигранты нырнули на чужбину, в невыносимые трудности жизни и мучительную ностальгию из утончённого русского Серебряного века. Из тоски по России проистекают все коллизии романа. Р. Герра, историк культуры Русского Зарубежья, наследницы русского Серебряного века во Франции, отмечал: «…важно, что русские писатели, художники сейчас обращаются к теме русской эмиграции во Франции, тем самым подчёркивая связи двух культур... Так, для меня большой радостью явился роман Елены Крюковой «Русский Париж» - попытка художественно осмыслить все происходившее с русскими во Франции в первой половине двадцатого века… Автор пытается поднять событие до уровня мифологии, а сиюминутность – до уровня метафоры, символа-знака. Мост между мифом и ярко прописанными картинами реальности, жизни – вот творческое кредо писателя». В романах Е. Крюковой, обладающих сложной композицией, с частой ориентацией на музыкальные жанры, оригинальностью стиля, раскрепощённой свободой творческого высказывания соединяются культурные времена. Перед нами — человек культуры, желающий показать в произведении искусства совокупность её открытий и положений; Е. Крюковой близки и понятны разветвлённые культурные связи, диалоги культур, языки культур. "Война давно прошла, и эти женщины и тетя Поля всё ещё её забыть не могут - поют печальные песни, смотрят на фотографии тех, кто так никогда и не состарится. И никогда они её не забудут, потому что война - это самое страшное", - считает главный герой мальчишечьего романа А.А. Лиханова «Лабиринт». "Хорошо, когда у человека трудное, важное дело. Стыдно, если тебе легко, а твоему отцу на войне трудно", - так формулирует один из нравственных нервов ранней прозы писателя В.А. Бахревский в книге «Поле жизни Альберта Лиханова». Через испытание войной, подобно автору, проходят все герои дилогии А.А. Лиханова - романа в повестях "Русские мальчики". Любимые персонажи писателя постоянно стремятся, наравне со взрослыми, переживать тяготы военного времени, подставляя плечо слабым и страдающим людям, вне зависимости от их возраста. Коля - из повести "Деревянные кони" - мучительно думает, как успокоить и поддержать Ваську, у которого убили отца, а мама собирается замуж за инвалида. Трагическое непонимание между мамой и сыном, не желающим примириться с гибелью на войне любимого отца, и нежелание понять мамино стремление быть счастливой с другим - в центре повести "Тёплый дождь", герой которой решает стать военным в память об отцовском подвиге. В повести "Магазин ненаглядных пособий" чуть повзрослевший Коля ищет возможности защитить одноклассника Витьку Борецкого, подвергающегося жесточайшей травле со стороны сверстников из-за своего постыдного недостатка, а по сути, как и многие другие персонажи прозы А.А. Лиханова, раненого войной. Во время последней военной зимы происходит действие в повести "Кикимора". Любой здоровый мужчина, кто отсиживался в тылу или воровал общественное достояние, воспринимался любимыми героями А.А. Лиханова, как личный враг. Неравнодушие к бедам окружающих людей, чуткость и неизменная отзывчивость приводят к тому, что маленький герой повести "Последние холода" пытается спасти Вадика и его сестру Марью, лишившихся сразу и мамы, и продовольственных карточек. Испытание войной помогло ему выработать собственную заповедь - необходимость делиться всем, чем только можно - едой, одеждой, теплом, домом, с теми, кому приходится хуже тебя. Война вытесняет юного героя А.А. Лиханова из уютного дома, где уже нет отца, ушедшего на фронт, и он обретает ещё одно, духовное пристанище - детскую библиотеку. Коля из повести "Детская библиотека" понимает: увлечённая служением культуре, Детству, чудесная старенькая библиотекарша, бывшая ленинградская балерина, за своё служение чужим детям и библиотечному призванию во время войны заплатила страшную цену - жизнь внука, которого не уберегла, не смогла защитить от голода и болезней. Но жизнь её продолжается в благодарных воспоминаниях бывшего юного члена библиотечного актива, влюблённого, благодаря её влиянию, в книгу навсегда. Последняя повесть Альберта Лиханова, умершего от ковида в 2022 г., «Незабытые игрушки» - ещё одна глава романа «Русские мальчики», который давно и прочно вошёл в историю отечественной детской литературы как художественная энциклопедия тылового детства во время Великой Отечественной войны. Это произведение имеет особую ценность – не только художественную, но и документальную, и нравственную. Писателя волнует, что совсем скоро не останется на белом свете людей, которые бы помнили войну, знали горькое время голодух, похоронок, безутешных слёз. А ещё скорее покидают землю те, кто не просто помнил то горестное время, а стрелял во врага, был ранен и всё-таки выжил, поправился, и прожил ещё одну жизнь, мирную – но ведь и у неё, у этой мирной, хотя и неспокойной жизни есть предел. Прозаик заставляет читателя задуматься о том, как станут жить россияне, когда землю покинет последний малыш, видевший войну. От имени этого «последнего» малыша и идёт повествование. Это тот «маленький человек», который дарит современным читателям обаяние ушедшего времени, его сердечность и милосердие, то необыкновенное воодушевление, которым жила страна и которым наполнялись души наших отцов и дедов. Это важно для понимания того духовного потенциала, который помог нашему народу не только выжить во время Великой Отечественной, но стать победителем. Что примечательно в этой повести: документальная точность изображения предвоенного детства совпадает с необходимым эмоциональным фоном, который страстно желает современный читатель. В читательском сообществе назрела потребность на образ «хорошей семьи» с традиционными русскими ценностями. Об этом родители и издатели заявляют на многих форумах в интернете. И в этой повести Альберта Лиханова мы видим отклик на это запрос, причём, это сделано на широком пространстве отечественной истории. Национальные русские ценности здесь утверждаются просто и ясно, на языке, понятном детям и взрослым. Это тот драгоценный материал, который может явить только человек, который жил в ту эпоху, и который ориентирован на будущее, светлое будущее наших детей. Объяснить постоянное обращение писателей, прошедших войну или переживших её в детстве, к этому драматическому времени и действенность таящегося в этих текстах воспитательного потенциала, можно, вспомнив мыль русского философа Е.Н. Трубецкого, еще в 1918 году утверждавшего: "Именно в катастрофические эпохи человеческое сердце даёт миру лучшее, что в нём есть, а уму открываются те глубочайшие тайны, которые в будничные эпохи истории заслоняются от умственного взора серою обыденщиною". Итак, что изменилось в русском романе о войне со времен "офицерской прозы" Василя Быкова, Даниила Гранина, Виктора Астафьева? Это нередко проза людей, получивших основательное военное образование или увлечённых историей (генерал-майор, военный историк П. Кренёв). Автор-повествователь предлагает читателю два взгляда на происходящее: историка, знатока документального материала и художника, умеющего показать происходящее глазами подростка. Война, рисуемая в экзистенциональном ключе, обостряет нравственные проблемы: здесь любое предательство или легкомыслие может быть оплачено человеческими жизнями. Всё чаще герои книг о войне - люди совсем юные, и у них обострено чувство справедливости. Нередко в центре повествования - известные люди, новые факты о жизни которых в детстве, ставшие известными лишь в последние годы, помогают иначе оценить причины поступков взрослых. Документы - официальные, домашние, пролежавшие десятилетия в личных архивах и исповеди современников - детей войны позволяют писателям создать правдивое, полудокументальное повествование, открывающее происходящее на новом уровне глубины, а иногда и с учётом новейшего экологического сознания: контраст между живой природой и вынужденно ранним уходом в мир нестарого человека ощущается в этих текстах особенно остро. Все участники таких масштабных исторических событий, как живые, предстающие перед нами на страницах литературных произведений, несут в себе своё восприятие истории, участниками которой они были, своё мироощущение, равно как и немногие оставшиеся в строю ветераны этой последней войны. Они являют собой вещественное доказательство того, что сила любого государства и общества опирается не только на финансово-промышленный потенциал, но и на людей, своих граждан, заметных и незаметных членов этого общества. И чем более энергичны и активны его граждане, чем выше градус их нравственного и духовного развития, их "пассионарности", тем больше своих душевных и нравственных сил такие граждане отдают ему. Отсюда сильнее становится и само государство, тем выше его шансы победить в таких переломных моментах истории, как войны, природные катаклизмы. Эпохи оттепели, застоя и перестройки в новейшем историческом романе Энциклопедически образованный поэт, учёный, доктор филологических наук Александр Сенкевич, автор выдержавших уже не одно переиздание и выпущенных в этой же серии «ЖЗЛ» романов о Елене Блаватской и Будде, после появления нескольких сразу получивших известность работ о Венедикте Ерофееве не побоялся написать свою «Венедикт Ерофеев: Человек нездешний». Книга о Венедикте Ерофееве - многостраничная эпопея, вышедшая из-под пера известного московского писателя, превратилась в летопись его поколения, рождённого в «сороковые, роковые». Противоречивая личность Венедикта Ерофеева в этом почти восьмисотстраничном томе показана масштабно, честно и, главное, с самых разных точек зрения. Прослежены подробнейшим образом все источники, дававшие творческий импульс Венедикту Ерофееву и порой зашифрованные в его знаменитых текстах. Подробно описаны и рассмотрены со всех сторон «ангелы» и «бесы», окружавшие Ерофеева и игравшие всевозможные роли в разные периоды его бурной жизни. Александр Сенкевич сосредотачивается на присутствии в личной жизни писателя женщин, покорённых его обезоруживающим обаянием. На тех, кто ускорил его гибель, и на тех, кто пытался спасти любимого человек. Но никто из тех, кто прежде писал о Венедикте Ерофееве, не обращался подробно и объёмно, как Александр Сенкевич, к его неопубликованным записным книжкам. Записные книжки и исповеди близких людей позволяют автору книги о Венедикте Ерофееве объяснить многое в его непредсказуемых поступках. Последовательное служение литературе подлинной, неподцензурной и желание быть свободным в трагически несвободном советском мире заставляли писателя разрушать привычные и столь ценимые обычными людьми родственные и любовные связи. Фрагменты из неопубликованных записных книжек и писем, свидетельства сестёр Тамары и Нины показывают все извилины и колдобины трудного жизненного пути писателя, им отвергнутые соблазны, а также великих людей разных эпох, на чьи книги и мысли он опирался в течение всей жизни. Александр Сенкевич даёт высокую оценку недооценённой пьесе Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», вызывающей и по сегодняшний день споры. Он открывает в этой трагедии не замечавшиеся прежде литературоведами и критиками тайные, эзотерические смыслы. Недаром же Венедикт Ерофеев дружил с другим полуподпольным писателем Юрием Мамлеевым, до отъезда того на Запад. Александр Сенкевич убедительно доказывает: пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» по масштабности замысла и глубине философских подтекстов совсем не уступает всемирно признанной поэме «Москва Петушки». Автор романа-исследования (в этом жанре выдержана книга Александра Сенкевича) пытается обнаружить и объяснить читателю глубинные смыслы творчества своего героя. Благодаря им Ерофеев становится полноправным участником сегодняшних интеллектуальных диспутов, касающихся культуры советских лет, её отношений с мировой. Это была настоящая драма атеистического мировоззрения, вступившего в разлад с реальным положением вещей. Следствием этого конфликта стало возросшее число самоубийств в самых разных слоях советского общества явные приметы приближающийся катастрофы. Отсюда возникают, как полагает А. Сенкевич, трагические коллизии в жизни героев его документального романа. Автор многостраничной книги-исследования приводит свидетельство Ренэ Герра, встречавшегося с русскими эмигрантами разных эпох. Речь идёт о резком отличии первой русской эмиграции от диссидентов, покинувших СССР в 70-80-е гг. ХХ века. Подобно многим писателям, Ерофеев не мог не думать об эмиграции. Но отъезд из страны, где он родился, для него был неприемлем. А. Сенкевич убеждён: «Многих из современных писателей, пишущих на русском языке, можно переместить куда угодно, хоть на Луну, а вот его нет. Слишком уж он земной, слишком уж русский! Нина Васильевна Фролова, сестра Венедикта Васильевича, вспоминала, как ее брат отреагировал на предложение посетить Германию. Он сказал: «Чтобы я поехал туда, где каждое дерево пронумеровано? Боже сохрани!». По мнению А. Сенкевича, духовные поиски и прозрения В. Ерофеева парадоксальным образом перекликались с буддийскими и даосскими откровениями. Размышляя о различных жизненных стратегиях, вспоминая общий с Ерофеевым круг общения, А. Сенкевич убедительно доказывает беспрецедентность творческого пути писателя, стремящегося избежать опробованных решений многочисленных жизненных, житейских, бытовых и творческих проблем. Вместе с автором книги мы оказываемся на разных социальных этажах советского общества: в студенческих общежитиях МГУ и орехово-зуевского педагогического института, в рабочей бытовке, на даче известного математика Бориса Николаевича Делоне и в халупе деревенской жительницы, пьющей учительницы (долгое время законной жены писателя и матери его сына Венедикта) и даже в главном научном литературоведческом центре Институте мировой литературы Российской академии наук. Именно в нём автор на ходу беседует с директором этого института Георгием Петровичем Бердниковым, называющим писателей Зарубежной России (четверо из них, напомню, только в одном 1933 г. выдвигались на Нобелевскую премию), «мусором». И везде читателям открывается царство беспринципной лжи и всеобщая замороченность штампами ложной идеологии, которую презирал и не принимал Венедикт Ерофеев, с юных лет выбравший себе в собеседники великих писателей, философов, учёных. Жизненная драма, которой не могла не завершиться судьба гениального писателя, пытающегося жить в обществе и быть свободным от него, впечатляет как античная трагедия, ибо по масштабу дарования Венедикт Ерофеев, безусловно, превосходил многих современников. Читателю книги открывается ещё один мощнейший талант, вступивший в борьбу со своим временем и погибший в момент пришедшей к нему всемирной известности. Роман о Венедикте Ерофееве имеет подзаголовок «человек нездешний». Слово «нездешний» взято из другого стихотворения Фёдора Тютчева, посвящённого Е.Н. Анненковой: «Мы видим: с голубого своду // Нездешним светом веет нам, // Другую видим мы природу, И без заката, без восходу // Другое солнце светит там». Вот и светило оно нездешним светом нездешнему человеку Венедикту Ерофееву, чтобы ненароком не сбился он с пути, ведущему к храму. Решают для себя вопрос веры и герои исторической прозы Александра Кердана в его «Романе с фамилией». Воспитанный вне православной традиции, писатель не забывал о прадедушке, строившем храмы в Курганской области. Полковник Кердан посвятил две диссертации размышлениям над проблемами офицерской чести и пониманием нравственности в разные эпохи, и герои его прозы (романы «Караул», «Царь горы»), даже будучи невоцерковлёнными, стараются поступать по-православному. «Ты из окна своей квартиры // Глядишь на облачный чертог // И веришь в гармоничность мира, // В котором так талантлив Бог…» утверждал ещё двадцать лет назад лирический герой поэта в стихотворении «Какие чудные пейзажи». Возвращение к вере отцов - единственный отрадное явление в современной реальности, дарующее надежду на будущее, с точки зрения офицера А. Кердана, болезненно переживающего резкое изменение на карте очертаний родной страны, которую поэт-воин призван был более четверти века охранять: «Прорастает церквями Россия, // Словно порослью бывшая гарь // Значит, всё перетерпим, как прежде.// Корни в прахе, в крестах купола // Новый век прорастает надеждой, // Там, где горькая память была» (1998). В романе Д.А. Лиханова «Вianca (Жизнь белой суки)» трудная для нашей страны эпоха 90-х годов ХХ века показана на фоне бездарно загубленной людьми породистой красавицы-собаки. История ещё одного трагически погибшего таланта! А сколько их было в истории России, попавших под колесо безжалостных обстоятельств… Проблеме цивилизационного выбора посвящён роман Д.А. Лиханова «Звезда и крест», главные герои которого оказались в силу исторических обстоятельств на границах исторического разлома, когда две гигантские империи – СССР и будущая Византия, отказываясь от многолетних атеистических позиций (в СССР) и языческого многобожия (будущая Византия) делали первые шаги навстречу христианским идеалам, расплачиваясь за свой христианский выбор сломанными судьбами бывших советских людей, становящихся подвижниками-монахами, и жизнями первых христианских мучеников. В разные годы о близкой описываемой Д.А. Лихановым в романе «Звезда и крест» эпохе писали Х. Ибсен в пьесе «Кесарь и Галилеянин (1871-1873), Д.С. Мережковский в романе «Смерть богов. Юлиан Отступник» (1895), В.Я. Брюсов в романах «Алтарь победы (1913) и «Юпитер поверженный» (неоконченный вариант опубликован в 1934 г.), драматург К.В. Скворцов в драме «Юлиан Отступник» (2007). Историческая проза Д.С. Мережковского выдвигалась на Нобелевскую премию, в её семантическом поле долго оставался отечественный исторический роман, несмотря на отъезд автора в Париж в 1920 г. Особенно значительно влияние таких романов, как «Леонардо да Винчи» (следы этого находим в романе Булгакова «Мастер и Маргарита») и «Пётр и Алексей» (заметна очевидная перекличка с ним в романе А.Н. Толстого «Пётр Первый»). При этом книги писателя, резко критиковавшего Ленина и Троцкого в газете «За свободу», выходившей в Польше в 1920 г., не публиковали в СССР в течение многих десятилетий. В романе Д.А. Лиханова аутентичность повествования достигается пространными цитатами на древнегреческом языке (названия города - Фессалия, месяца и года древнего македонского календаря - «даисиос, период правления императора Деция Траяна и консула Веттия Грата»), на латыни (строки из «Эдипа» Сенеки и др.), на арабском (молитвы мусульман), на пушту (названия города – Баграм, месяца, года – «14 сонбала 1361 года солнечной хиджры», «месяц асад» или «месяц хут» «солнечной хиджры 1362 год», реплики афганцев-дехкан), на английском (популярный в 1980-х среди молодёжи тяжелый рок Энтони Планта и др.). Молитвы в романе Д.А. Лиханова «Звезда и крест» также даются на греческом, приближая читателя к эпохе первомучеников, помогая современному человеку почувствовать сакральность древних текстов, несущих в себе неразгаданную тайну, к которой может прикоснуться лишь искренне верующий сердцем, душой, но не умом. В виде эпиграфа роману предпослан 90 Псалом «Хвалебная песнь Давида», а завершает роман молитва священномученику Киприану, даваемая по–гречески и в переводе. Лиханов открывает читателям, как медленно приближается юный Киприан к пониманию сути христианского учения. Мальчиком он услышал рассказы антиохийской христианки: в Иудее появился, распят и воскрес новый Бог. Подростком вслушивался в рассказы о Христе — царе Иудейском одноглазого раба Феликса, читающего по-гречески 117 псалом, переживая чудо внезапного Божественного благоухания и не понимая, как можно пойти на смерть и возрождение ради «людей совсем простых, рабов даже». Почему-то сразу запомнил чародей Киприан и афоризмы неистового Тертуллиана: «Душа по природе своей христианка», «Верую, потому что абсурдно». Также, шаг за шагом рисует Д.А. Лиханов путь ко Христу юной красавицы Иустины, услышавшей от одноглазого каторжника великую истину: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог – это любовь». Писатель напоминает: «Россия унаследовала от Византии не только благодатную Православную веру, но и вместе с нею непрерывавшуюся культурную традицию древних греков… …у истоков нашего литургического творчества стоял один из величайших отцов Церкви и прямой наследник античной культуры — святитель Иоанн Златоуст, так и вся совокупность святоотеческого предания, которая заключала в себе такие вершины средневековой духовной поэзии, как творения Иоанна Дамаскина…». Молитвы, включаемые Лихановым, чаще всего аутентичны и приводятся на чужом для читателя языке — греческом. Лиханов погружает читателей в сакральное христианское пространство, перевернувшее мироощущение вчерашних язычников (ситуация близка нынешней, когда многие люди пытаются из омута советского атеизма прорваться к живой воде христианской веры). Обращение писателей к прошлому и полная скрытых смыслов сакральность старинных молитвенных текстов должна привести читателей к мысли: то, что полностью открыто Богу, человек может познать лишь фрагментарно. Возвращение авторов к прошлому — средство и попытка его нового осмысления с точки зрения постепенно открывающейся читателям и героям «метафизической многослойности» Бытия. Русские педагоги, преподававшие в Кабульском политехническом институте в 80-е гг. ХХ ст. рассказывали: афганцы в это же время оставались в пространстве средневекового, с нашей точки зрения, XIV в. и жили по совсем по другим бытовым и нравственным законам, чем советские люди. К этой же мысли приводит нас и роман Д.А. Лиханова: 1362 г. солнечной хиджры в Афганистане и 1984 г. в СССР – два совершенно разных хронотопа. Их невозможно совместить, как афганцу и советскому человеку объяснить друг друга и чужую культуру, каждая из которых живёт по своим, строгим и непонятным непосвящённому законам. Эпиграфами к главам, посвящённым превращению главного героя романа юного Киприана из жреца Аполлона в ревностного христианина, стали кондаки и икосы – жанры церковной византийской гимнографии в форме стихотворной повествовательной проповеди, с похвалой святому мученику. Роман состоит из двух книг, отвечающих его названию и происходящим в нём событиям: «Звезда» (путь полковника к получению звезды Героя и Киприана к титулу главного чародея) и «Крест» (воцерковление и уход в монастырь бывшего советского офицера, принимающего постриг под именем Киприан, и приход к христианской вере и гибель за неё на плахе бывшего могущественного чародея). Уже первая глава переносит нас в Антиохию, третий по значимости город Римской империи, и в священную рощу в Дафне, где «человеческая природа соединялась с божественной». Подросток Киприан понимает разговор оленей, тихий шёпот змей, сигналы красных муравьёв, прерывистый гул диких пчёл, трепет лёгкой паутинки проворного крестовика (здесь реалистический стиль письма Лиханова получает чуть заметный мистический привкус). Прозаик создаёт пластичную живописную картину повседневного бытия юного язычника, ощущающего особую, глубинную связь с окружающим миром, передавая его тайные мысли и мечты: «Прислонясь спиной к тёплой коже древнего кипариса, который, говорят, ещё помнил времена Селевкидов, мальчик впитывал в себя его вековую силу, что поднималась из каменистых глубин земли вместе с родниковой влагой до самой вершины дерева, до самого нежного побега. Ведь кипарис – вечный спутник смерти. Именно так, если верить «Metamorphoses» Овидия, которые мальчик прочитал взахлёб совсем недавно, звали юношу, умолившего богов обратить его в дерево, чтобы вечно печалиться по нечаянно убитому на охоте другу – благородному оленю». Так на первых страницах появляется одна из центральных тем романа – исследование феномена смерти, конечности человеческой жизни, болезненно ощущаемая любым невоцерковлённым человеком, и совсем иначе – верующим христианином, с радостью готовящимся к жизни вечной. О необходимости возвращения россиян к христианским ценностям говорил и А.И. Солженицын в «Темплтоновской лекции»: «Знала же когда-то и Россия такие века в своей истории, когда общественным идеалом была не знатность, не богатство, не материальное преуспеяние, а – святость образа жизни». Д.А. Лиханов прибегает к любопытному приёму: он как бы невзначай приоткрывает нам будущую судьбу героя-язычника и советского воина-атеиста, торопящихся навстречу собственной смерти: «Земная жизнь понтифика завершится уже в конце грядущей недели от апоплексического удара на мраморной террасе его антиохийской резиденции, в два часа пополудни, после того, как служанка принесёт к его ложу порезанную на дольки солнечную айву и горсть фундука. Кусочек терпкой айвы – вот то последнее, что увидит понтифик перед сошествием в царство Аида. И хотя произойдёт всё это только через несколько дней. И рассыпавшиеся по мрамору орехи, и побагровевшее лицо понтифика мысленным своим взором отрок видел уже сейчас…». По схожему принципу строится и рассказ о неумолимо приближающейся гибели отважного полковника, отца главного героя: «Полковник не знал, что погибнет сегодня… Вот и теперь Муля ёрзала у ног полковника, предвещая скорую его погибель. Но тот не знал её языка… Не различал её знаков и движения сердца не понимал. Ну, а если бы и понимал, разве это его остановило? Кто поверит драной афганской кошке с драматическим прошлым? «С Богом!» - громко рапортовал полковник, последний раз в жизни глядя на собственное отражение в зеркале. Но отражение не ответило. Как и полковник, оно не верило в Бога. Хотя до встречи с Ним оставалось чуть меньше восьми часов». Мистическое начало возникает в романе Лиханова в виде всезнающей кошки (вспомним булгаковского Кота из романа «Мастер и Маргарита»), столь же мягко оно входит в пространство исторических романов Алексея Иванова «Сердце Пармы», «Золото бунта», «Тобол». В сознании читателя после таких слов словно включается грозный счётчик, отсчитывающий последние часы и минуты жизни героя: «Всякая смерть – не про нас. Полковник, грешным делом, тоже так думал, ни душевным смятением, ни предчувствием опытного офицера не понимал, что вот же она, уже заглядывает в заляпанное окошко иллюминатора. Манит пальцем. Лыбится криво». Писатель умело нагнетает напряжение: «Жить полковнику оставалось двадцать три минуты». Таинственный феномен смерти с детства занимает и женщин – героинь романа. Жена полковника ещё маленькой девочкой запомнила страшное предсказанье цыганки Нины: «Вдовушка идёт! Считай до двадцати пяти!». Автор убеждён - причины неудачи сильной, вооружённой мощнейшим современным оружием советской армии (её вооружение Д.А. Лиханов описывает подробно и со знанием дела) в борьбе с маленьким гордым народом в том же самом: «У большинства советских мальчиков в песочных камуфляжах, даже у самых смелых и отчаянных из них Бога в душе не было. И не его они шли защищать. Значит, и Бог был не с ними. В этой войне он был на другой стороне. Но этого мало кто тогда понимал». Читая лихановскую версию событий афганской войны вспоминаешь слова критика В.Г. Бондаренко: «А дело писателя, дело всей великой русской литературы – было, есть и будет – через образы и характеры, через чудную звукопись и острый сюжет развивать национальное сознание общества, тем самым формируя национальную и государственную элиту. Дело писателей и художников – запечатлевать картины минувшего, передавать во всей полноте лики трагического и героического, величественного и ущербного нашего русского ХХ века». В романе немало эпизодических персонажей, и каждый из них надолго остаётся в памяти. Выпускник философского факультета Кабульского университета, изысканно красивый афганский юноша Рузи, мечтающий о магистратуре в Медине, но вступивший в ряды моджахедов, сбивает из-да засады вертолёт с полковником на борту и шепчет перед смертью суру Корана. Именно через этот образ уже на первых страницах романа мы остро ощущаем трагедию войны и ужас внезапной насильственной смерти совсем молодого человека: «Только осколок челюсти с разодранной, ещё не знавшей поцелуев губой и двумя фарфоровой белизны зубами взрывной волной отшило далеко на самое дно ущелья, где они теперь и сверкали одиноко в прохладе и вечном спокойствии». Это чувство неизбежности растущих, как снежный ком, многочисленных смертей, в том числе и ни в чём неповинных людей, усиливается спустя несколько глав, когда окружённая тремя маленькими детьми оборванная пуштунка кладёт на землю перед советским солдатом убитого случайным осколком грудного малыша. В книге ярко раскрылся талант Д.А. Лиханова-баталиста, умеющего в драматическую минуту гибели героев показать мрачную красоту войны: «Позади трупов всё ещё расцветал пышно, дыбился в небо огненный букет, искусно сплетённый из траекторий рвущегося с глухим треском и свистом боеприпаса, оранжевых вспышек сочащейся гидравлической жидкостей и масел из раскалённых узлов, изумрудных и аквамариновых протуберанцев, плавящейся меди, латуни, свинца, бенгальских огней магния. Красиво горел вертолёт. Скорбно». После гибели в Афганистане отца-полковника главным героем романа становится военный в четвёртом поколении Александр, воспитанный дедом-охотником, но разочаровавшийся в охоте. Подержав в руках убитую им белку, деревенский мальчик Саша почувствовал, как когда-то подросток Киприан, глубинную связь с миром живой природы и навсегда отказался от охотничьих забав. Окончивший, как и отец, Челябинское высшее военное командное училище штурманов, он, в отличие от батюшки-полковника, ещё во время учёбы внезапно ощутил «абсолютную уверенность в Божием промысле, который не допустит его гибели в этой первозданной, ангельской лазури». Впервые о Боге он задумался в десятом классе, когда случайно попал на литургию в сельский храм и испытал острую радость очищения. А в 1985 году нашёл дома, в Шадринске, на задворках берёзового шкафа зелёный том Библии с пометками отца. Экзотический афганский пейзаж увиден глазами русского офицера в течение тринадцати месяцев топтавшего чужую и непонятную ему землю: «Солнышко ярое занималось в пустыне медленно и лениво, словно просыпался сонный мальчик бача. К шести утра едва приподнялось над горизонтом, заливая и остывшую за ночь землю, и далёкие плешивые горы, и редкие кусты «зелёнки» по берегам пересохшей безымянной речушки, алым и хладным багрянцем». В отличие от старшего поколения, склонного идеализировать малую родину, Д.А. Лиханов, родившийся в Кирове, но выросший в Москве, считает нужным говорить о трагедии провинциальных российских городов, обрекающих молодёжь на убогое существование и беспробудное пьянство: «Малая родина претила ему. Пахла Виолеттой Петровной… Пыльные улицы, раскалённый силикат кирпича, плавящий морок стоячего воздуха, в котором – ни птахи, но только сухой шелест стрекоз, наводили и в сердце духоту». Итак, в романе «Звезда и крест» сопрягаются два исторических пласта и два главных героя: потомственный офицер Александр, которому суждено повторить подвиг Алексея Маресьева и вернуться к штурвалу самолёта, лишившись обеих ног, окончить академию и получить звезду Героя Советского Союза, а затем - отказаться от хорошо оплачиваемого чиновничьего прозябанья в столице и уйти восстанавливать разорённый монастырь в глухую поморскую деревню, и могущественный чародей-язычник Киприан, переживающий мощное духовное перерождение и становящийся священномучеником, отдавшим жизнь за Христа. Прозаик поставил перед собой сложнейшую задачу - показать сразу несколько составляющих окружающего героев пёстрого, многослойного мира: реальную, событийную, мистическую, колдовскую и смысловую, философскую. Д.А. Лиханов справляется с нею, создавая уникальный сплав нескольких жанров – военной повести, жития и историко-этнографического повествования, проводя читателя по нескольким историческим эпохам, погружая его в разные культуры и воссоздавая их в образной форме, в правдивых и точных деталях, касающихся разных областей реальной жизни (будь то медицина, охотничье мастерство или новейшее оружие). Опираясь на драматические судьбы героев (вчерашних воинов - «афганцев», пытающихся вписаться в капиталистическую реальность, или жителей древней Антиохии, столкнувшихся с усилившимися гонениями на христиан), Д.А. Лиханов отстаивает и утверждает самим движением романного сюжета, не без опоры на древнерусский жанр жития, истинность и плодотворность христианского мироощущения, столь необходимого сегодня нашему гибнущему миру. Читая, роман «Звезда и крест», невольно вспоминаем две знаковые для ХХ века книги – полузабытую сегодня «Повесть о настоящем человеке» Б.Н. Полевого и знаменитый роман «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова (в одной только Варшаве опубликовано пять разных его переводов на польский). Автор, подобно М.А. Булгакову, искусно сопрягает два исторических пласта: действие стремительно разворачивается в 80-е и 90-е гг. ХХ в. в Шадринске (Курганская область), в Афганистане и в Москве, и параллельно - в середине III столетия нашей эры в античной Антиохии и на горе Олимп. Подобное сопряжение, разделенных тысячелетием исторический эпох, стало, благодаря «Мастеру и Маргарите» М.А. Булгакова, не только всероссийским, но международным трендом. Доказательство этому – написанный по этим же лекалам роман болгарского писателя Николая Табакова «Византия». Главный герой романа тридцатичетырёхлетний журналист и поэт Павел Пелев, интеллектуал, поклонник Ван Гога, поэзии Рембо, Николая Лилиева и А. Блока, «Каллиопы» Яворова, автор книги стихов, переведённой в Словении, и двух популярных песен, взирает на чешуйчатые крыши Софии с последнего этажа обычного многоэтажного дома, облицованного рыжеватой кафельной плиткой. Павлу одинаково близки родная болгарская культура, соседняя русская и европейские мастера. Культурное пространство, в котором живут, думают и горячо спорят герои романа, огромно. Оно наполнено мощным дыханием гигантов: на их плечах стоит мировая культура. Естественность, с которой развиваются на наших глазах события, сродни полноводной реке, по течению которой властно влечёт нас напряжённый и увлекательный сюжет, где бы ни происходило действие в сегодняшней Софии или в Константинополе в VI в. н. э. Свободный монтаж сценок из современной болгарской жизни и глав из исторического романа, над которым работает увлечённый Византией Павел Пелев, органично дополняется размышлениями главного героя над драматической историей Болгарии и судьбой великих византийцев. Если Иосифа Бродского интересовала личность императора Константина Великого, то герой Николая Табакова обращается к жизни другого императора, жившего в VI в. н. э. и причисленного к лику святых вместе с супругой Юстиниана. В центре исторического повествования оказываются современники императора его соратник, преданный друг и тёзка стратег Велисарий, их жены - бывшие куртизанки Феодора и Антонина, историк-хронист, секретарь и советник Велисария Прокопий Кесарийский, автор «Тайной истории», талантливый иконописец Христофор Пелиегрис, по семейной легенде далёкий предок болгарского журналиста Павла Пелева. Павел Пелев пишет не просто исторический роман, а историю далёких предков. Потому для него так важно: знаменитый стратег Велисарий, правая рука императора Юстиниана, родился в селении Германия, где ныне болгарский город Сапарева-Баня, а сам Юстиниан - на территории сегодняшней Сербии, в Таурезиуме, под Лесковацем и Нишем. Рифмуются через века и судьбы героев, связанных кровным родством. Рано уходят из жизни мать героя и возлюбленная иконописца Сафо. Противостояние старшего и младшего Пелевых перекликается с отношениями византийского сенатора Михаила Фотия Хотиата и его сына Михаила-младшего, спорящего с отцом и сбегающего от него. Можно заметить: роман «Звезда и крест» Д.А. Лиханова в известной степени следует традициям русского космизма, отличительная чертой которого, - философское и научное обоснование эволюции человека к новому богочеловеческому состоянию. Ибо под космизмом принято понимать органичный сплав русской культуры, включающей не только философов, но и поэтов, художников, музыкантов и мироощущение, которое открывает божественное в человеке. Кроме того, Д.А. Лиханов осмысляет проблемы исторического бытия и цивилизационного выбора, прослеживая известную общность судеб будущей Византийской империи и России, демонстрируя на примерах судеб героев: истинное предназначение православной цивилизации не только в достижении высот человеческого духа, но и спасении окружающего её мира. После прочтения романа вспоминается мысль монаха Филофея, сформулированная им в послании Великому князю Ивану III: первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвёртому – не бывать. По сути, это закрепляло за Великим княжеством Московским статус последней столицы и оплота христианского и, прежде всего, православного мира, что позднее было сформулировано в известной идеологеме «Москва-третий Рим». Сегодня уже даже писатели, в отличие от В.Н. Крупина, преподававшего в Троице-Сергиевой семинарии православную педагогику и открывшего в журнале «Москва» рубрику «Домашняя церковь», не ставившие своей задачей возвращение православья, в контексте европейской культуры (эссе «Харон Советского Союза») и с православных позиций осмысляют недавнее прошло – эссе «Личное дело Иуды»: я имею ввиду новый сборник прозы Е. Черниковой «По следам кисти» (2022). В этом ключе сопоставление судеб русского офицера, ставшего православным монахом, и антиохийского мученика-христианина приобретает символический смысл. Россия и в ХХI ст. остаётся оплотом православия уже не в первый раз в пространстве всей Европы, значительная часть которой предала или стала последовательно отрицать христианские идеалы прошлого. Итак, сегодня русский исторический роман, продолжая интеллектуальные традиции философов и писателей предыдущих поколений, утверждает приоритет русской православной цивилизации в международном европейском контексте. Здесь хотелось бы вспомнить романы Арсена Титова «Повесть букейских лет», «Хроника далёких холмов», достойные отдельного исследования. Итак, каковы же отличия исторических романов новой волны от прежних? Попытаемся их сформулировать: - писатели предлагают новый взгляд на известные события (декабристы, концлагерь на острове, покушение Каплан) и развенчивают устоявшиеся исторические мифы; - прозаики легко осуществляют произвольный монтаж разновременных пластов в буглаковском духе и учитывают опыт кинематографа (например, объединяют в пространстве одного романа эпоху 80-х или 90-х гг. ХХ в. и 3 век нашей эры); - писатели органично «вживляют» в реалистическую прозу элементы мистики (позволяющие рассматривать стиль романа как мистический реализм: например, кошка, предчувствующая смерть хозяина, подросток Киприан, понимающий язык птиц и способный видеть на лице человека печать приближающейся смерти). …Владимир Набоков считал: хорошие «книги должны заставлять не думать, а трепетать». Многие из названных мною исторических романов, безусловно, относятся к их числу.
Necessary cookies are absolutely essential for the website to function properly. This category only includes cookies that ensures basic functionalities and security features of the website. These cookies do not store any personal information.
Any cookies that may not be particularly necessary for the website to function and is used specifically to collect user personal data via analytics, ads, other embedded contents are termed as non-necessary cookies. It is mandatory to procure user consent prior to running these cookies on your website.