Краснов П.Н. Заполье: роман / Пётр Краснов. – Оренбург: Печатный дом «Димур», 2015. – 564 с.
В пограничном Оренбурге родился русский роман о национальном поражении. Несмотря на небольшой тираж, роман оренбуржца Петра Краснова «Заполье» добыть легко – он есть в интернете. А прочесть непросто, о чём некоторые уже сообщили в той же всемирной паутине. Думаю, однако, что они просто чересчур привыкли к современной укороченной прозе. А чтобы осилить «Заполье», дыхание требуется иное – долгое. Вроде того, что для «Войны и мира». Белая с красным подбоем Сопоставимы ли таланты – это, как говорится, на вкус и цвет. Здесь говорю только о местами весьма протяжённых фразах, которые подчас достигают толстовских периодов. Впрочем, интересы у Льва и Петра тоже сходятся: обоих интересуют Россия и её народ. Однако время, за которое взялся Толстой, как известно, окончилось национальной победой. А 1990-е годы, о которых пишет Краснов – совсем иначе. Мне, чтобы прочесть и подумать, тоже немало времени понадобилось. Первый раз сделал это ещё в 2015-м, когда роман вышел и получил Южно-Уральскую литературную премию. Позднее перечитал, уже не как член жюри, а на спокойную голову. И написалось тоже не сразу... Впрочем, у автора тоже – над романом он, по его словам, работал полтора десятка лет, да и с его завершением темы отнюдь не исчерпал. Итак, любителям экшена «Заполье» глянется вряд ли. Фабула тоже отнюдь не затейлива. В 90-е годы известному в неназванной российской области журналисту Ивану Базанову предлагают возглавить и «раскрутить» новую газету – интеллигентную, но «в меру, без слюнявости», патриотическую, но без «обкомовской брутальности». Времени с перестройки прошло немного, идеи ещё владеют массами и сталкивают их. Одна из этих идей – «белая с красным подбоем» мысль о воссоздании и развитии державы, в которой разные сословия согласуют взаимные интересы и обязательства – и ложится в основу редакционной политики. Формально независимая газета быстро становится популярной, в том числе среди думающих читателей. И начинает настолько мешать власть предержащим, что губернатору даже предлагают закрыть её «за разжигание социальной розни». Так что весомая и прочная «крыша», как финансовая, так и политическая, требуется как никогда. Да вот незадача – у членов правления концерна, который стоит за газетой, расходятся интересы. Одни, в том числе его председатель Леонид Воротынцев, выступают за развитие производства. Другие – за то, чтобы переключиться на спекуляцию, приносящую гораздо больше денег. И когда в голосовании побеждают первые, вторые убивают Воротынцева. Следствие, впрочем, спускают на тормозах, так что исполнители и заказчики остаются неизвестными. Но факт остаётся фактом: вместе с раскладом голосов меняется и стратегия концерна. А Базанова и ведущих журналистов, которые способствовали победе первых, вынуждают уйти из редакции. В общем, несмотря на детективный элемент, фабулой своей роман едва ли не напрашивается на звание производственно-политического. Если бы не те самые размышления и споры героев, а также его завершение. Карлик без возраста Даже сегодня, когда прежние части большой страны, иные безумно и кроваво, пытаются оторваться от её сердцевины, а люди разбрелись по соцсетям, споры в интернете идут немалые. В конце же 80-х и в 90-е, напомню, всё это плескалось в реале и в традиционных СМИ. Так что наполнение значительной части романа моно- и диалогами, на мой взгляд, вполне адекватно возвращает в атмосферу тех лет, когда люди пытались понять, что происходит, и сложить новую картину мира из обломков прежней. Сделать это пытается и Базанов, главным партнёром и оппонентом которого становится некий Владимир Мизгирь. Знакомятся они ещё в 92-м, «больше беспечном, чем растерянном году», когда приватизация и номенклатурная революция ещё предстояли, но уже на всём, по словам автора, были навешаны ценники, пусть и невидимые на фоне рыночно-романтических туманных посулов. Несколько неприятному ощущению от паучьей фамилии соответствует и внешность: «рахитичное, если не вырожденческое... выглядело странным в давно взрослом, за сорок лет человеке... что-то всё мнилось в нём от карлика без возраста». Потом, однако, первое впечатление почти сошло на нет: «...человек как человек, и уж куда поумней, дерзостней по мысли и проницательней этого подавляющего... и дичающего на глазах большинства человеческого...» Так что Базанову в первые встречи Мизгирь скорее понравился или как минимум заинтересовал его – в том числе циничной, но подкупающей откровенностью, а также весьма аскетичным бытованием. И стремление противостоять ненавидящему и пренебрегающему миру выглядело как самость, а не гордыня. Хотя и виделось: «Чему-то другому предназначил себя хозяин этого тщедушного тела и большой головы, подчинил тому иному все страсти свои, по-видимому, немалые, никак не дюжинный, диалектически подвижный ум...» Где страсти – там и романтика, причём весьма серьёзная, угрюмая, однако едва ли не юношеская. Явно ощущая «упоение в бою, и бездны мрачной на краю», Мизгирь ссылается на молодёжь. И вспоминает при этом Дмитрия Богрова и Гаврилу Принципа, чьи выстрелы сразили не только Петра Столыпина и австро-венгерского эрцгерцога, но и весь прежний мир: «...детишки... беспощадны, как никто... Плевать им на отмирающее, прошлое, им нынешним жить надо... плевать на материнское, родовое, это для них не почва даже – грунт! Вот ведь романтизма основа...» Он и сам при знакомстве говорит о своём происхождении – мол, из галицийских русинов. Но, по его мнению, «род есть, пока ты сам есть... А сдохнешь в бореньях с собой и средой – и рода для тебя не станет...» Встречных убийственных аргументов Базанов не находит, тем более трудно возражать, когда тебя называют первым журналистским пером области и предлагают написать книгу. Он лишь ощущает: «...чисто личностного тут и не может быть ответа... только с родовым вместе, продлённым в роде твоём и дальше тебя...» И, даже почти согласившись с Мизгирём, с пренебрежительной трактовкой родового не примиряется. Победитель получает всё Навязанную обстоятельствами «жестокую необходимость» остаться собой Мизгирь связывает не с прочным фундаментом, а с движением: «...это не статика вовсе, это динамика личности, развитие...» И, нацеливаясь на решительную, как гражданская война, борьбу с собою и средой, видит, что победитель этой войны получает всё. В 93-м во время очередного «типичного переворота», что окончился расстрелом московского Белого дома, он вроде бы оказался на проигравшей стороне: «...нас грубо и умело побили...» Но кто не учился на ошибках? Так что потом и в действиях Мизгирь проявляет «по-животному чуткую..., мгновенную на отзыв интуицию..., умение с тою ж быстротой просчитывать ситуацию и чаще всего безошибочно выбирать нужный вариант...» Постепенно это приводит его к успеху. Новый дорогой чёрный костюм на нём сидит так же плохо, однако: «...комического в этой вдвойне теперь, казалось бы, нелепой фигуре не виделось уже, не усматривалось, настолько подпёрто все было внутренней личной серьёзностью...» Теперь он рассуждает о наркапе – народном капитализме: «...это проверенное, твёрдо во многих хороших домах Европы поставленное дело, это их жизнь сама... Социализм... как раз в механике-то этой и недобрал малость... идеи мешают...» Именно Мизгирь и предлагает Базанову создать новую газету, обещая независимость не только формальную, но и реальную – «без всякого идеологического патронажа». Хотя некоторые оговорки о форме руководства при этом звучат, и желание влиять, причём отнюдь не по мелочам, просматривается. Он же и приводит Базанова к Воротынцеву как человеку «приятственному, с кругозором», который «мыслит без цитат и со свободой, не всем доступной», но советуя ухо держать с ним, в любом случае, востро. Воротынцев и вправду мыслит объёмно, в масштабах страны: «...народная самодеятельность во всех областях, да, инициатива, законность со справедливостью в ладах, сотрудничество межсословное. И, наконец, чувство хозяина в народе – как решимость строить жизнь на общественных началах, на естественном праве всякого суверена...» Желая, по его словам, «дома жить и нигде более», он считает необходимым противостоять происходящему. Поскольку «феодализм мафиозного толка, да ещё без аристократии – это даже не тупик, это хуже... С быдлом рабочим, по терминологии некоторых, никто ничем делиться не собирается, и это уже явным стало, мало того – политически, законодательно обеспеченным... Сословное сотрудничество в колыбели душат...» А что же Базанов? Для него беседы с Мизгирём относились к числу разговоров, «чаще всего довольно беспорядочных..., и ничем не кончающихся, по видимости откровенных, а то исповедальных почти по части мировоззренческих блужданий, блуда тоже, где парадоксы с прописями вперемешку, долгоживущие наши и оттого упрямые предрассудки с провинциального пошиба озареньями...» Так, как это «бывает в сужденьях малость уже помятых несообразностями жизни интеллигентов в первом поколении, в глубинке живущих, где-то у европейско-азиатского водораздела, почти доросших, как кажется, до своего потолка и уже о том начинавших догадываться...» Короче, свойственный тем временам и людям интеллигентский трёп, причём обессиливающий. И тут внезапно один из этих разговоров кончается «весьма дельно» – тем самым предложением делать газету. Этика переходного периода Таких предложений у Базанова поначалу было немало, но речь шла большей частью про «газетки демократически мутного розлива, мелкими скандалами и перевранной светской хроникой живущие, кормушки... растратчиков демократии». Он же проявил себя как «ломака идейная». Но к коммунистам тоже не пошёл: «...марксизмом не вышел, а более того интернационализмом обрыдлым... тотально равноправным, но всё за твой же опять, угадывалось, русский счёт...» А теперь вроде бы ожидать было уже нечего – и вдруг алтын да карт-бланш «идею эту белую с красной на личике сыпью аллергической проводить-выстраивать». Принял, правда, настороженно, даже ощутив «тёплый интерес Воротынцева»: «...неужели свобода, неужто хозяином быть себе?» К тому же Мизгирь «усмехался вроде уголком чувственно-тяжёлых губ» и слушал того «будто в первый раз, упорно глядя, будто запоминая». И вставил реплику, что в такое время нужны в первую очередь не профессионалы, а верные «с животной в этой неразберихе реакцией моментальной... с этикой переходного периода, если угодно... энергетикой брать, напором...» Так что, хотя Воротынцев «чем-то всё-таки ближе оказался ему» – может, теми же размышлениями о стране и народе, после первой встречи Базанов решает ему верить «с известными себе оговорками». А в то, «какой такой идейной масти кошка меж ними пробежала» с Мизгирём, не влезать: «Пусть разбираются сами; а он... будет делать единственное, что он умеет, – свою газету...» Да и потом ещё долго не понимал, «что искал в них или через них этот... пахан одной из спекулятивных группировок первоначального накопления...» Однако, не веря таким вполне, герой Краснова и сам ищет способы противостоять многослойному злу «средь всего этого оголтелого рвачества, звериной делёжки власти и собственности, бесхозными объявленных на время «большого хапка». И принимает предложение о союзничестве. Дистанцию и нейтралитет, однако, удержать не удаётся – слишком явным становится противостояние. Что в обществе, о чём однажды говорит Воротынцев: «...Всё протухло, воняет, и как скоро! Демократия наспех в плутократию конвертировалась, золото власти – во власть золота... старо как мир. Ввели народ в помешательство – и сами обезумели...» Что в самом концерне. В ситуации раскола заманчивые предложения Базанову делают обе стороны. Воротынцев, проникшийся к нему доверием, приглашает «его, незнайку, человека заведомо неделового, да и нищего», войти «в синклит владельцев». Мизгирь через если не подложенную, то подставленную ему любовницу Алевтину – достаток и политическую карьеру: «...издательский центр – ваш, собственный, депутатство, известность, да что хотите...» И он ставит на... проигравшего. Дело здесь не в идейности даже, хотя выбор между поддержкой реального промышленного и сельского производства и быстрым обогащением, который приходится делать концерну, безусловно, связан не только с деньгами. В последнее время журналистская профессия и мораль как-то совсем разошлись в общественном представлении. Но в ту пору и в той ситуации для Базанова выбор оказывается, скорее, нравственным. Когда играют втёмную, когда манипулируют людьми, явно считая их расходным материалом – значит, и цели отнюдь не светлые. А, кроме того, чисто по-человечески ему ближе именно эта сторона. Сначала, впрочем, Воротынцев и его союзники, в том числе и примкнувший к ним Базанов, побеждают. Но вскоре оказывается, что пуля заказного убийцы перевешивает все пакеты акций, которые учитываются при голосовании. Ничего личного Определённый выбор, судя по всему, в этой ситуации делает и Мизгирь – однако без особых внутренних метаний. Для него это – результат обычного расчёта. Погибнуть за идею? Таких всегда немного, их выбивают в зародыше, тем более «гении игры», что применили к России основанное на чёрных технологиях системное оружие. Русский народ? Он «раздавлен, потерян для себя и других, полубеспамятен», неспособен отличить друзей от врагов и всё сдал с потрохами за колбасу и ношеное барахло из гуманитарной помощи. «Молчит богоносец, кряхтит только». А потому «переходная бодяга эта на десятилетье-другое, может, растянется». Победит же, в конце концов, то, «что будет по-настоящему делаться, расти и развиваться». Правда – таково уж человечество, плоды этого развития, очевидно, должны доставаться немногим. «Истинно думающих, предвидящих – единицы. Человек же массовый – это обезьяна прогресса». Он, по словам Мизгиря, «без всякой жалости... опущен в природу: и в свою телесную, животную... – и во внешнюю, злом до краёв таки полную, где походя смерть царит...» Любовью «всё это безобразие» не перемочь, ибо вырождается. И во всяком добре имеется доля малозаметного неискоренимого зла. Но строить можно и на таком человеческом материале – «знаете ли, на всяком строили». Если «ад – он здесь и сейчас, в каждой душонке», то дальше, разумеется, прилетает Всевышнему: «...Бог этот, демиург? Так сей шалман вонючий, творенье бездарное и злобное – не клевета на него даже, а обвиненье тягчайшее всему, проклятья наши...» Ну, и последний шаг – сочувствие дьяволу: «...А Денницу – отчего б и не понять? ...бунт обретает смысл – как апелляция хотя бы...» Впоследствии подтверждается, что никакой особой эволюции у Мизгиря за этим нет. Как узнаёт Базанов, и этническая принадлежность его иная, и от органов, которые «не женские», с давних пор недалёк, и в том же Белом доме в 93-м неясно, чем занимался – не зря уклонился от участия в круглом столе, который на годовщину тех событий был редакцией проведён. И что кличка у него уже в школе была «крошка Цахес» – продвинутая, видно, школа была, если Гофмана в ней читали. Полагаю, однако, что большинство этих подробностей разве что напоминают читателю о различных схемах из конспирологии, которыми и сегодня те или иные люди объясняют события 90-х и всё, что за ними последовало. Фигура же Мизгиря и без этих дополнений выглядит вполне инфернальной – подобной, учитывая словарное значение его фамилии, толкиеновской паучихе Шелоб. А что же, повторим, Базанов? Нежный и сладкоголосый Лель, если вспомнить «Снегурочку», где одного из персонажей тоже зовут Мизгирём? У Островского, впрочем, такого зловещего смысла это имя не имеет... Цена искушения Одному из искушений – уже упомянутой Алевтине – красновский герой поддался: «...В паутину попал, надо признать – уловисто устроенную, сотканную...» Но в том числе потому, что его семейная жизнь к тому времени уже подошла к разводу: «...уже не раз и всерьёз каялся, что взял эту фифу городскую, по убогим образованческим калькам выделанную». И, хотя эта связь на стороне вроде бы оказывается для жены последней каплей, похоже, она нашла бы и другой повод отказать ему в свиданиях с недавно рождённой дочерью. Вроде бы и другим соблазнам Мизгиря адекватного противостояния не просматривается – во всяком случае, словесного. Но что можно было сказать тогда, к примеру, в защиту русского человека, который сам «обрушивался... в животное своё или в рефлексию ту же русскую бездонную..., и вправду не ограниченную ни волею, кажется, ни смыслом, разве что... догадкой, что он, человек русский, пуст, выхолощен кем-то или чем-то уже давно...»? Как просветить люмпен-интеллигента – полуокультуренного горожанина, материальная основа существования которого донельзя изъедена «ржою обывания»? Если пошарить по тогдашним литературным журналам, то, может быть, в них чего духоподъёмное и обнаружится. Но у Базанова, как и многих других подобных ему рефлексировавших отечественных интеллигентов, не нашлось. Ни для себя, ни для окружающих, поскольку его газета, судя по всему, тоже усердствовала в критике происходящего. Эпизод же, связанный с его собственным заходом в редакцию одного из знаменитых, «с давно и старательно наведённым демократическим лоском» московских журналов, где на его глазах беседуют либеральный завотделом и прозаик-патриот, и вовсе отдаёт сатирой. Тем более на фоне грязного двора, в который открывается дверь «под известной всему свету вывеской..., красой и гордостью интеллигентской...» Москва 90-х у Базанова, как и у многих иных, кто в ней тогда бывал и живал, тоже оптимизма не вызывает. Ни вблизи, ни издалека – что рассказами о кремлёвском окружении Ельцина и Семье, что угрозой скупки столичными мародёрами всего и вся в провинции за счёт избыточных «башлей». А духоподъёмное опять же требуется – теперь уже самому Базанову. Ибо приводит его в Москву болезнь, что внезапно проявилась незадолго до краха, которым по сути и ощущению стал конец его газеты – в том её виде, который формировал он. Ранее – стало быть, не поэтому. И курить он сразу же, как установили диагноз, бросил. И лечили его в областной онкологии отнюдь не хуже, чем в столице. Вообще не о болезни и лечении речь – или не только о них. «Выкарабкивались в ходе обычной терапии совершенно безнадёжные..., – говорит ему московский профессор. – Бывают вообще поразительные случаи – самовыздоровленья... Мы имеем дело с необъяснимым, и не с болезнью..., а с мобилизационными возможностями человека...» Этих возможностей и сил у него, похоже, и не осталось. Или того, ради чего стоило бы их найти. Ни работы, в которую стоило бы вложить душу. Ни ребёнка, с которым его разлучили. Ни старая мать в родном Заполье, ни наконец-то появившаяся по-настоящему любимая и подходящая ему женщина удержать уже не могут. Поле покоя Признавая, что «вся-то история человеков... либо фарс всякого рода и вида, либо жестокость запредельная...», Базанов однажды соглашается: «...без бога, как олицетворения высшей воли, человеческое – лишь гнусная пародия не только там на смысл существования разума, но и на разум сам... Без высшего всё это не имеет ни смысла, ни цели, вся дурная бесконечность недалёкого человеческого произвола, себе довлеющего, себя не разумеющего...» Финал после этого вроде бы вполне предсказуем: фраза про дорогу к храму памятна ещё с тех же перестроечных времён. Вот и сосед Базанова по палате областного онкодиспансера конструктор-оборонщик Никита Леденёв по этой дороге прошёл довольно далеко. И всё-таки, отвечая на его сомнения – мол, «кем же ещё обитель эта земная измышлена и сотворена, как не врагом рода человеческого», посетовал: «Всё глубже, Иван... Нам не донырнуть, духа не хватает. Духа. А душою такое не возьмёшь...» Так что даже в последние часы жизни рядом с любовью в Базанове сохраняется пусть и незлобная, но ненависть – «ко всему, что мучает, измывается, изводит не только его, но и живое всё, страдающее неимоверно в безжалостном, иного, кроме мучительной смерти, исхода не имеющем существовании». И всё же уходит он, ощущая незыблемый покой, который «никак не обнаруживается в беспощадном мире», но, оказывается, «везде растворён, всё пронизывает смыслом своим...» Покой этот дарует ему житное поле. Вначале оно предстаёт перед ним на картине местного художника – «немаленькое, все другие картины как бы в тень своим светом отодвигающее, отстраняющее полотно: поле, начавшее колоситься уже, подымающееся к близкому горизонту под пустоватым, но и будто ожиданием каким полным, даже напряжённым небом...» Алевтине, которая выкупила для него эту картину и держала её дома, с ней было неуютно – как будто прореха на стене. А Базанова оно звало уже тогда: «Поле подымалось, уходило к горизонту, и воздух над ним, подразмытый первым летним маревом, словно позолочен пыльцою цветения был – ступи и иди средь лёгких еще, колени царапающих колосьев, всё дальше уходи и дальше...» Поэтичная картина бесконечного ржаного поля, пробуждающего мысли о земле и жизни на ней, обозначает и перевал романа. Эта земля сохраняет всё – кроме человека, «воплощённого слова жизни..., слово через и сквозь него лишь пересылая будущему». Сам человек на это и жалуется. И лишь те, «кто верил в видимую или истинную простоту мира, могли и умели иногда обрести в нём покой и уважение к своему существованию». Для этого, однако, надо было почувствовать себя частью всего, его «вечной, недодуманной всегда, незавершённой мысли». На краю этого поля, желая только пройти его, ощущая в этом главный смысл – «идти дальше, к ждущему его отцовскому» – и наконец-то одухотворяясь, Базанов оказывается и в последние свои минуты. Но ещё ненадолго возвращается и только потом «беспрепятственно уже идёт в хлебном, житном к осуществлению чаемому, зовом его живёт, время тут теперь не властно, и все сроки близки». Тоже в Заполье, но уже нездешнее. К чему ближе такая натурфилософия – православию, язычеству или ещё чему, надо спрашивать священника или богослова. Так или иначе, а для героя, что начал жить в атеистические времена и уходит в смутные, агронома, который было оторвался от земли и теперь возвращается в неё, такой финал представляется более обоснованным. Что же до мобилизационных возможностей и сил душевных... Ржаное августовское поле, конечно, делает завершение романа отнюдь не мрачным. Точно так же сохраняют надежду, скажем, (не сочтите за излишний пафос) «Сказание о погибели Русской земли» и легенда о Евпатии Коловрате. И всё-таки найди главный герой в себе эти силы, ощущения от финала были бы куда более оптимистичными. Однако такое завершение, похоже, разошлось бы с правдой времени, о котором рассказывает «Заполье». Да и с задачей, которую, судя по всему, поставил перед собой Пётр Краснов, взяв эпиграфом слова известного критика Вадима Кожинова из его письма поэту Виктору Лапшину: «Не рассчитывать на победу – высшая победа. Пораздумай...» Иной поэт, правда, предлагал не отличать пораженья от победы. Но Краснов с этим предложением явно не согласен – во всяком случае, для своего народа и страны. И, чётко отделяя одно от другого, предпочёл написать именно о поражении, ища его причины. В том числе для того, чтобы уже другой автор мог создать роман о новом неизбежном торжестве России и русских людей – в том числе над самими собой.Андрей Расторгуев
Necessary cookies are absolutely essential for the website to function properly. This category only includes cookies that ensures basic functionalities and security features of the website. These cookies do not store any personal information.
Any cookies that may not be particularly necessary for the website to function and is used specifically to collect user personal data via analytics, ads, other embedded contents are termed as non-necessary cookies. It is mandatory to procure user consent prior to running these cookies on your website.