Заметки на полях нового романа Альберта Лиханова На встрече с Альбертом Лихановым, которая прошла в ноябре 2017 года в Уральском федеральном университете, роман «Оглянись на повороте, или Хроника забытого времени» предлагалось купить и в виде объёмной книги. Но я удовольствовался подарком – сдвоенным номером журнала «Путеводная звезда», где он был опубликован в конце 2016 года. Может быть, именно потому мне показалось, что это просто большая повесть, и называть её главы отдельными повестями не стоило. С другой стороны, журнал, как гласит его подзаголовок, предназначен для школьного чтения. А современные клиповые привычки читателя, с напряжением осиливающего «многа букав», предполагают весьма частое дробление текста. Возможно, именно этому и следовали автор и редакция. Впрочем, про жанр и читательские привычки – скорее для разгона, разминки. Ибо беллетризованные воспоминания и размышления автора о поре своей учёбы в Свердловске весьма побуждают к сопоставлению. И к тому, чтобы положить на бумагу часть того, что и в каком виде задержалось в голове из менее далёкого прошлого. Хотя для собственных меморий, может быть, ещё и рановато... За дворцовыми окнами По первому разу пробежал лихановский текст почти немедля. Как-никак, про учёбу автора на нашем родимом журфаке. Тогда, впрочем (действие приходится на 1953-1958 годы), это ещё было отделение журналистики историко-филологического факультета Уральского госуниверситета, УрГУ. Требуется, видимо, ещё одна оговорка: поскольку роман, то личности его героя и автора следует разделять. Но если судить по словам самого Лиханова, к вымыслу он прибегал не особо, обдумывая и описывая именно то, чем и как жил в собственное студенческое время. Равно как и совпадению своего персонажа по имени и фамилии с известным советским разведчиком – Николай Кузнецов – значения не придаёт. Даже напротив: обычное, мол, сочетание. У меня совпадения нынче другие – с биатлонистом из Латвии, например. А история отчасти та же: приехал в Свердловск из другого города и поначалу прожил в нём пять студенческих лет – в общаге, зачастую впроголодь... Случилось это, правда, почти на 30 лет позже – в 1981-1986 годах. Тем интереснее было сравнивать. Напряжёнка с билетами на поезд летом была и в начале 1980-х. Но Лиханов путешествовал по прямой ветке от родной Вятки, то бишь Кирова. Мне же от моего Магнитогорска пришлось бы пересаживаться в Челябинске. Так что родителям его героя пришлось добывать билет через Героя Советского Союза, который мог пройти в кассу без очереди. И ехал лихановский персонаж, как, очевидно, и сам автор, на багажной полке. А я 28 лет спустя без особых хлопот за час с небольшим долетел в надсадно гудящем Ан-24. Из-за тех же скорости и относительного комфорта, однако, теперь никогда не смогу написать что-либо, подобное яркой лихановской картине ночного свердловского вокзала. Нет, его прекрасную наружность я, конечно, и сам видел не раз: «...вокзал сиял дворцовыми окнами, будто там совершался великолепный бал...». И в залах ожидания – правда, на иных станциях – сиживал не единожды. Но внутреннюю жизнь глазами семнадцатилетнего подростка – нет, слабó. Тем более того времени. Ушлых и дюжих мужиков с бляхами, кладущих себе в карман деньги за, официально выражаясь, превышение нормы бесплатного провоза багажа: «...отстав от толпы, я понёс свой чемодан по слабо освещённому тоннелю в неясную для меня сторону, когда вдруг ко мне подскочил не совсем трезвый мужик в казённом фартуке... Четверо или пятеро таких же, похожих на бандюков, но с бляхами, мужчин галдели, отпуская от весов некоторых других пассажиров, в особенности старух...» Атмосферу в зале ожидания: «...мне показалось, что я вошёл в громадный вагон: тот же смрад, тяжёлая духота, ароматы несвежих портянок и немытого туалета... И все эти люди, как и я, одеты в одежды тёмного цвета... хотя живём на яркой земле – только чёрное, коричневое и серое... Лица с закрытыми глазами. Будто какое-то предсмертие...» Шайку карманников – молодых ребят и девчонок, обходящую спящих людей и «...похожую на кучку неслышных теней... они тихо прокатились по залу... Гибкие, ловкие, торопливые воры даже шелеста не издав, исчезли, будто наваждение... За дворцовыми окнами зарозовел рассвет, и люди стали оживать...» Интересно было бы, думаю, и сегодня прочитать какой-нибудь физиологический очерк об изнанке современного вокзала. Но сами РЖД вряд ли кому такой закажут, а взявшийся по собственной инициативе, скорее всего, рискует нарваться на иски о защите репутации. Хотя как минимум внешне изменилось, безусловно, многое. «...без всякого сочувствия...» По меньшей мере, внешне изменился и Свердловск, вновь ставший Екатеринбургом. Хотя и мы уже не могли выйти из трамвая на некоторых остановках, знакомых лихановскому герою. Просто потому, что в первой половине 1980-х таких уже не было. Он же тогда с вокзала явно ехал по Свердлова и Толмачева мимо Вознесенской горки: «...я загляделся на высокий, с колоннами, белокаменный дом и сам себе кивнул головой, когда кондукторша трамвая объявила остановку: «Дворец пионеров». Далее, видать, пошли главные улицы и пруд, окаймлённый домами с полукруглыми или прямыми стенами – и это, я знал, была уже наша, довоенная эпоха...» А вот первые ощущения, несмотря на разницу эпох, были схожими: «...Город за трамвайным окном не поддавался скорой привязанности.... взирал на меня без всякого сочувствия, равнодушными домами и серыми стенами...» Для глаз романного персонажа и, видимо, самого Лиханова как уроженца старой русской Вятки были приятны иные уголки: «...деревянные домишки, почти деревенские, утопающие в зелени...» Во мне советский магнитогорский новострой особой любви к деревенскому быту пробудить вроде не мог. И место, где в старом Екатеринбурге на Водочной улице стоял дом одного из моих прадедов, я в областном архиве, а потом и в натуре нашёл только через 25 лет. Но тоже среди главных воспоминаний о тогдашнем Свердловске – не только его столичная отстранённость, но и мощный дурман цветущей черёмухи, что росла возле деревянных двухэтажек у перекрёстка Чапаева и Декабристов. Лихановский герой вдобавок со временем проникся чувствами к излюбленной многими Плотинке. Взгляд, конечно же, направлялся на городской пруд – Исторического сквера ещё не было: «...сумрак пока не опустился на деревья и кусты, вода ещё не зазолотилась медью угасающего светила, и пока не упал вечерний покров, перед нами предстояла обычная набережная. Однако в сумерки её мир оживал... со скверами..., бренчащими трамваями, немногими тогда машинами, и превеликим множеством людей мужского и женского рода – прежде всего удивительно незнакомых, но и каких-то похожих, не чужих, вполне родственных...» А в уголках деревенской идиллии с тем же временем проступили знакомые и нам социальные краски. Теми же деревянными домами, по словам автора, «...этот громадный город, по ночам обжигающий тучи сиянием горячих струй металла из гигантских печей, город довоенного модерна в архитектуре, пришедшего издалека,... был переполнен... Наверное, только избранные начальники знали комфорт и всяческие удобства. Остальной миллион – или сколько там? – проживали в домишках, часто прикрытых деревянными крышами...» Живя на первом курсе в одном из таких, Лиханов и его герой, судя по всему, уже тогда почувствовали, что «городина наш, уральский столп, был могуч и многообразен в проявлениях своих граждан, не очень-то заботясь о таких мелочах, как благосостояние отдельных из них. Особо – беззащитных...» Домишек этих с той поры, конечно, явно поубавилось. Разница, однако, не исчезла, лишь приобрела иное измерение. На выселках ЕГЭ, как известно, в 1950-х не было – как, впрочем, и в 1980-х. Во время вступительных экзаменов или, как говорится, «на абитуре» тёзка разведчика жил в общежитии. Превращая аудитории в жильё, их «...освободили от столов и лавок и понаставили железные армейские койки на проволочной сетке. К каждой прилагался матрац, подушка, простыня и одеяло...» Не богаче была у героя и автора и обстановка в двухэтажной общаге 1930-х годов на улице Щорса: «Нам... достались сравнительно большие комнаты, вдоль стен которых стояли железные койки с ватными, образца тех же лет, матрасами, а посередине – сравнительно длинный, простой стол, где могли сесть сразу все жильцы, и кроватей было семь!.. Топились общаги дровами... Полубарак, полухибара, вода – только холодная да скворечник во дворе. Девчонок сюда не селили...» К 1980-м мебель поменялась не особенно. Разве что у нас на Большакова были ещё шкафы, провонявшие отравой от тараканов, и полки для книг. Во вроде бы четырёх- и двухместные по проекту комнаты селили, соответственно, по пятеро младше- (с первого по третий) и по трое старшекурсников. Но центральное отопление, канализация, электроплиты на кухне, потом душевой павильон построили – по сравнению с лихановской общагой вообще хоромы. А вот если помнить, что это были уже 1980-е... Кстати, наши общаги по-прежнему на месте, только как там нынче всё устроено, не знаю – с тех пор внутри не бывал. Как могли, облагораживали. Первым делом было добыть и повесить шторы – с ними комната сразу приобретала жилой вид. А верхом достижений было снять железные спинки и поставить кровать на кирпичи. Тогда с покрывалом поверху она сразу становилась похожей на тахту... Судя по лихановскому повествованию, в их общаге жизнь протекала без особых эксцессов. В нашей же случалось всякое. Но я об этом «всяком» тоже не особый рассказчик, поскольку, приобретя некоторый опыт, предпочитал, уйдя утром на пары, возвращаться глубоким вечером. Благо библиотека и общее с найденными вне универа друзьями дело давали такую возможность. И жили-то, получается, несмотря на разницу в 30 лет, всё в одних и тех же местах. Щорса от Большакова недалеко, а Фрунзе с трамвайным парком, о которой тоже вспоминает Лиханов, вообще рядом. Правда, в его времена «...Щорса считалась если не местом ссылки, то добровольного изгнанничества... Жизнь на университетской Камчатке была глухой, безрадостной, особенно холодной зимой и бесконечно грязной весной, да и летом, когда часть пути приходилось одолевать по жидкому месиву...» К нашей поре всё вроде бы наладилось, и выселками эти места уже не ощущались. Даже с учётом того, что Лиханов учился в районе нынешнего цирка, в одном из корпусов нынешнего УрГЭУ, экономического университета. А мы уже ездили на проспект Ленина, в здание возле оперного театра. У меня, однако, имелась золотая медаль. А к таким у лихановского героя подход особый: «...Мне всегда жалковато разных там медалистов, которых зачисляли в ту пору просто так, по аттестатам, позже – после собеседования, всегда благожелательного и безотказного: как откажешь, если перед тобой «золотарь» – так именовались школяры, клеймённые золотом...» В общем, отстой и полное фуфло. Хотя в наше время испытаний добавилось. Написал сочинение на пятёрку – добро пожаловать на борт. Четвёрка – продолжаешь на общих основаниях. Лично я в этом случае, предполагаю, на истории (так уж нам преподавали некоторые из её периодов) баллы мог и недобрать. А вот у Лиханова и его героя с историей после успешного сочинения проблем не возникло. Ну, а собственные публикации, вырезанные из газет – это святое. Правда, в 1950-е они стали дополнительным козырем при поступлении. А в 1980-е уже были непременным условием обязательного творческого конкурса. Сложнее процедура – надеюсь, меньше оснований для снисходительности. Тем более что льгота при поступлении обернулась добавочной тяготой после него. Это я, разумеется, про колхоз – уборку картошки, выезжать на которую все не имевшие уважительной причины студенты были обязаны в течение четырёх лет. «По бугоркам, по низким косогорам...» Принятые раньше других отправлялись вместе со старшекурсниками в конце августа. А те, кто прошёл все экзамены и был зачислен вновь, приезжали в начале сентября. Неделя – срок невеликий. Но для тогда шестнадцатилетнего и весьма домашнего мальчика он показался весьма продолжительным. Как, впрочем, и все последующие недели. В государственном масштабе это было, разумеется, попыткой заткнуть экономическую дыру молодой и относительно дешёвой рабочей силой. Но называлось весьма благородно – студенческий уборочный отряд. То есть наподобие строительных, которые были весьма привлекательны заработком и считались одним из ярких проявлений молодёжной инициативы. Кое-что зарабатывать, в общем-то, удавалось и здесь. Случалась, насколько слышал, и добровольность – но, по-моему, не в случае с первокурсниками. Сколько там часов длился рабочий день, не помню. С утра до вечера с перерывом на обед – и всё тут. Задача в принципе простая: убрать двести с лишним гектаров и уехать. Чем раньше – тем раньше. Но могли и застопорить, отправив на помощь другому отряду. Как легенду рассказывали, что несколькими годами ранее продержали до первых серьёзных заморозков, ударивших в начале октября. Самой годной одеждой для таких мест и дел по-прежнему считаю ватник, самой удобной обувью – кирзовые сапоги, а наматывать портянки отец меня в своё время научил неплохо. Может, благодаря подходящей экипировке каких-либо особых погодных неудобств из 1981-го года я и не припоминаю – разве что привидение какого-то ненастного дня с обложным дождём. Зато запомнилось чувство неизбежной необходимости выдержать всё до конца, погрузившись в отупляющее монотонное чередование дней и ночей, работы в борозде, таскания вёдер с картошкой и налипшей на днища землёй и мгновенного засыпания в полностью умотанном состоянии. Да ещё особенный колхозный юмор, подчас до непроходимости грубый. У физиков, с которыми, так получилось, отработал один из колхозных сезонов на уборке лука, шутки были потоньше. Об этом ещё долго напоминал луковый запах, который так и не выветрился из тогдашних рабочих штанов. Но как-никак август – это далеко не сентябрь. Хотя припоминаю сейчас – может, чего и было смешного в журфаковском стёбе про некоего Перловича и летящие на юг параллелепипеды. Может, просто я, отупев от работы, не врубался. Как бы то ни было, легендарный для многих Башлачёв мне до сих пор помнится полутрезвым колхозным грузчиком, «грызлой». А песню Макаревича про глупого скворца с того же времени терпеть не могу – так её заездили в колхозной столовой. Правда, к песенной части «народного творчества» отношусь иначе. Она была посветлей, хотя и не без той же издёвки над собой и ситуацией. Так что и сейчас готов подпеть поминающим юность однокашникам. И всё-таки простите, с кем разойдусь – без особой ностальгии. Главным осталось иное чувство: и этот экзамен всё-таки прошёл. А вот у Альберта Лиханова и его героя такого испытания, получается, не было. Хотя других хватало выше крыши – троллейбусной, на которой он ездил «зайцем» на занятия в сорокаградусный мороз... И общий преподаватель у нас был, если судить по роману, только один – фронтовик Борис Самуилович Коган. Нам он читал, насколько помню, спецкурс по театральной рецензии. А во времена Лиханова возглавлял кафедру партийно-советской печати. Но главный случай, в связи с которым вспоминает его писатель, повторился и у нас – как минимум отчасти. Повторение пройденного Автор и его герой поступили в УрГУ в год смерти Сталина. Но XX съезд КПСС, где развенчали вождя, прошёл, как помнят некоторые, в феврале 1956 года. Так что главная в их студенческой жизни политическая встряска пришлась на третий курс, когда членов партии и комсомольцев знакомили с закрытым письмом. Поначалу попытались это сделать без обсуждения. «...Наутро комсоргов курсов и факультетов собрали на отдельное собрание и велели всякую студенческую болтовню и дурь гасить на корню. И тогда комсорги двух-трёх старших курсов, да чуть ли и не хором, заявили, что... народ бурлит, недоумевает и требует сходки... решили провести большое собрание, выпустить пар, но, как сказал какой-то взрослый умник, «в управляемом режиме»... Управляемого не получилось, поскольку двое четверокурсников весьма эмоционально стали задавать совершенно естественные в той ситуации вопросы: а что, мол, делали соратники Сталина, где они были? Третий же вообще кричал, что «не хочет жить по-старому... Что надо больше свободы молодым! Что в комсомоле царствуют тихони, и он не похож на комсомол, который делал революцию. Начальники оторвались от молодёжи, не дают ей развернуться, проявить инициативу...» Примерно такие же вещи, хотя и вне связи со сталинскими делами, звучали и в наше время – и даже в газетах печатались. Но что там слова! И дело похожее, как помнят современники, на журфаке в начале 1980-х разбирали. До нас, первокурсников, тогда только отголоски долетели, а фигуранты учились на четвёртом. Помню поэтому лишь, что поводом стало письмо одного из них в Лондон Севе Новгородцеву, который вёл музыкальную передачу на Би-Би-Си – что, мол, слушаю, не отрываясь и даже не одеваясь, в одних трусах. За точность цитаты не ручаюсь – так дошло в пересказе и зацепилось в памяти. Автору письма, очевидно, перехваченного КГБ, оно аукнулось исключением с партийного факультета, которым тогда считался журфак. А некоторым его однокурсникам, опять же особенно партийным, поскольку они отнюдь не усердствовали в осуждении любителя заграничных медиа, грозили выговора за безыдейную снисходительность к нему. Призвали, так понимаю, к ответу за потерю бдительности и факультетскую парторганизацию. Как и кого именно – надо смотреть в архивах. В деле, о котором пишет Лиханов, судя по его словам, тоже без иностранного радио не обошлось. Хотя двух «зачинщиков» из университета, получается, не попёрли – только от журналистики отлучили. Бориса Когана, который их защищал, на время отставили от заведования кафедрой. А общественное рвение молодёжи (тоже традиционный ход) направили на благое дело – создали оперативные комсомольские отряды, которые своей многочисленностью первое время и впрямь снизили уличную преступность. В романе писатель приводит концовку того закрытого письма, которую украдкой переписал, знакомясь с ним в райкоме. И вспоминает своё тогдашнее недоумение: «...он как будто бы всё отрицал, этот самый финиш – вот что я понимал! Полная амнистия!..» Сегодня, оглядываясь на то время, автор, как он сам заявил на встрече в УрФУ, спрашивает себя: всё ли сделало его поколение для того, чтобы таких повторений не было? И в том числе самим романом отвечает: «Должно ли было ожидать какого-то противления от нас нашему государственному устройству? Думаю, нет. В конечном счёте, покричав где-то, получив комсомольские выговора..., мы с этим согласились...» Через 30 лет мы оказались в похожей ситуации. Конечно, прервавшее лекцию известие о смерти Брежнева, при котором я прожил все свои тогда почти 18 лет, рыданий не вызвало. Но встал со скамьи практически рефлекторно, и вопрос «что дальше?» в голове возник. А дальше после некоторого перерыва было известно что – перестройка с её надеждами, вкусом свободы и обвалами. Когда перестраивать пришлось собственное представление о журналистике, обществе и жизни вообще. В том числе благодаря тому же автору – Владимиру Дудинцеву. Если в лихановском студенчестве «рванул во всех, наверное, головах сразу» его роман «Не хлебом единым», то нас настигли его «Белые одежды»... Репетиция судьбы Свою по-прежнему почитаемую нами фразу «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает» памятный опять же нам публицист Анатолий Аграновский в 1950-е ещё не сказал. Но в остальном всё, что касается журналистики, очень похоже. Те из нас, кто уже в универе почуял вкус к газетному слову и авторскому гонорару, подобно герою Лиханова, тоже хаживали в редакции – прежде всего областной молодёжной «На смену!», которая явно просматривается за описанной в романе «Засменкой». Сначала с заметками, а потом и с текстами повесомей. И наступали на обычные для начинающих грабли, на собственной шкуре усваивая необходимость проверять факты и обуздывать фантазию: «...Газетная работа, учил нас непререкаемый Зиновий Абрамович, это не блеск, не треск, а самая что ни на есть чернуха, вполне сравнимая с трудом землекопа...» И на летнюю практику многие из нас по заведённому предшественниками обыкновению уезжали за тридевять земель: «...Старшие курсы допускались и до столицы, ну а нам предлагалась вся страна за Уралом. Выбор места и действия как бы становится репетицией выбора судьбы...» И заступали на полную ставку, с юным рвением и удовольствием выполняя нормы сданных собственных и авторских строк: «Мне не могло не льстить, что меня приняли за взрослого человека, готового специалиста... Я готовил чужие заметки, написанные чаще всего совершенно неграмотно, но они назывались авторскими и ценились на вес золота. Такого золота требовалось выдавать в каждом номере не меньше 60 процентов. Только 40 отдавалось штатникам...» И потом делали себе вызовы из редакций: «...Мы считались кадрами партии, ведь все газеты принадлежали ей, до самой последней районки... некоторый припуг... всё от того же... Бориса Самуиловича. Не раз и не два он говаривал... – позаботьтесь, мол, сами о своем распределении...» А творческие дипломы, когда можно написать, опубликовать и представить цикл, например, статей или очерков, объединённых одной концепцией и темой, начались, получается, именно тогда, в 1958-м. Лично я в 1986-м воспользовался именно такой возможностью. В том числе потому, что были идеи, которые хотелось высказать и закрепить. Тоже оглядываясь назад, иные пытаются представить 1980-е как противостояние лишь двух человеческих групп. Мол, с одной стороны – не верящие ни во что циничные партократы. С другой – опять же не верящие в партийные лозунги диссидентствующие интеллигенты и жаждущая свободы молодёжь, увлечённая западной музыкой и протестным андеграундом. Но ведь были ещё и как минимум третьи – те, кто пытался найти содержательное зерно, которое вроде когда-то было в тех же самых лозунгах и идеях. Кто рвался к правде без кавычек и желал собственными усилиями содействовать вроде бы общему делу, искренне удивляясь, например, почему этому противостоит цензура. То, что произошло в 1991-м и после, сожрало и их энергию. Или вынудило потратить её на попытки удержать или по-новому собрать цельную картину мира, преодолеть постмодернистскую рассыпуху отрывочных мыслей и человеческого разобщения. Это если не считать необходимости просто выжить. Вместе с прежней страной, обществом и системой закончилась и прежняя журналистика. Пришла пора бизнеса, инфотейнмента и малобуквия. Ностальгировать, полагаю, не имеет никакого смысла и здесь – равно как и брюзжать по-пенсионерски. Но ведь то же самое малобуквие отнюдь не предполагает сгущения мысли. И тот же Лиханов, похоже, весьма справедливо замечает о многих: «...нынешние журфаки и их выкормыши, кроме, мягко говоря, нахальства, если не сказать наглости, как странного профессионального умения, мало чему обучены, лишь выборочно начитаны, дурно информированы, а насчет русского языка и грамотного его применения так вообще не подкованы...» Хотя относит ли он эту оценку и к нашей общей альма-матер, автор прямо не говорит. Переходная модель Организацию ноябрьских встреч Лиханова в Екатеринбурге взяло на себя областное отделение Российского Детского Фонда, который он создал и по-прежнему возглавляет. Кроме того, программа поездки включала рандеву с представителями власти. То есть визит был вроде бы деловой. И всё-таки на встрече в УрФУ подумалось, что писатель действительно приехал оглядеть начало своей, что называется, сознательной жизни и подвести некоторые итоги. А участие ещё нескольких представителей поколения наших отцов это ощущение подкрепило. Тридцать лет разницы – дистанция вроде бы огромного размера. Однако роман вкупе со многими иными приметами времени показал: не так уж она и велика. Дважды прочтя, ещё яснее почувствовал переходность нашего поколения. Мы присутствовали при завершении и сломе системы, которая сложилась гораздо раньше нас. И, получается, многие из нас теперь гораздо ближе к своим отцам, нежели нынешним медийщикам. Технологии-то освоили, тут без проблем. И степеней известных те, кто их не отвергал, достигли. А вот полностью раствориться в бессмысленной суете оказалось, по-моему, гораздо труднее. Следующие 30 лет, минувшие после нашего выпуска, оказались куда богаче на перемены и переломы. Да так, что умение хорошо мыслить и писать сегодня уже вроде бы не особенно требуется. Или понимается под этим нынче совсем другое. И оттого ещё больше хочется верить в наличие ниш, где такое умение всё ещё необходимо. А вопрос о том, всё ли мы сделали, чтобы сегодняшнее время оказалось лучше, теперь уже стоит перед нами. Как, впрочем, и перед нынешними выпускниками.Андрей Расторгуев
Necessary cookies are absolutely essential for the website to function properly. This category only includes cookies that ensures basic functionalities and security features of the website. These cookies do not store any personal information.
Any cookies that may not be particularly necessary for the website to function and is used specifically to collect user personal data via analytics, ads, other embedded contents are termed as non-necessary cookies. It is mandatory to procure user consent prior to running these cookies on your website.