Где вологодские чащи, а где – Северная Америка? Но именно Аляской назвали хозяева трактир, стоящий у поворота на древнюю, старше Москвы, Тотьму, одно только имя которой уже созвучно высокомерному представлению о глухоте русской провинции. Тому, кто заехал сюда по дороге к Деду Морозу, вотчиной коего с недавних пор зовётся Великий Устюг, это может показаться дремучим пижонством – как, скажем, вывеска «Торговый браузер», водружённая на старый, ещё купеческих времён магазин в когда-то ярмарочном Макарьеве. А старинная карта, копия которой без всяких комментариев вывешена внутри трактира, сойдёт за элемент дизайна, что, стало быть, пропитал Отечество уже до материка.

Однако даже если проезжий совсем ничего не знает о вкладе местных уроженцев в великий трёхвековой рывок России на восток, необычно высокие и тонкие, похожие на мачты барабаны главок на здешних церквях вполне могут навести его на ощущение: это вос- и напоминание о дальней земле, которая звалась когда-то Русской Америкой, неспроста. А потом, хотя бы в музеях, и мысль придёт: не расплещи Тотьма и Устюг своих пассионариев по необъятной земле вплоть до Алеутских островов и Северной Калифорнии – глядишь, и теперь соперничали бы с иными крупными российскими городами.

Впрочем, напомнить о русской волне, которая дошла до Тихого океана и перекатилась через него, способно, пожалуй, любое из звеньев некраткого пути встречь солнцу. Писатель Александр Кердан в 1988 году прикоснулся к следам этой волны в Пермском областном архиве, получив доступ к хранящемуся там фонду Кирилла Хлебникова – одного из управляющих Российско-Американской компании, которая почти 70 лет была полугосударственным инструментом освоения и закрепления тех заморских земель. А как прикоснулся – так и захватило, да почти на четверть века…

Результатом столь долгого погружения в тему стали сразу три исторических романа. Впрочем, почему же сразу? «Берег отдаленный…» был завершён в 2003 году, «Крест командора» – в 2010-м, «Звёздная метка» – в 2012-м. И вот она, без малого 800-страничная трилогия «Земля российского владения», что вышла весной 2013 года в Екатеринбурге под одной обложкой пятитысячным тиражом. А осенью того же года – четырёхтысячным, в виде тетралогии: двухчастный «Берег…» в московском издательстве «Вече» разделили на два тома под названиями «Невольники чести» и «Камень духов».

По хронологии представленных событий «Звёздная метка» (1866-1867 годы) является продолжением «Берега…» (первые 40 лет XIX века), а «Крест командора» (конец 20-х – начало 40-х годов XVIII века) предшествует ему. Для тех, кто предпочитает по-голливудски – соответственно, сиквел и приквел. Эти импортные, с некоторых пор привычные нашим киношникам термины в данном случае уместны, поскольку тексты Кердана, по-моему, вполне способны стать основой для хороших сериалов…

Командор – это датчанин Витус Беринг, звание которого и по сей день читается в имени архипелага близ Камчатки, а фамилия – в названии пролива, разделяющего Азию и Америку, моря, их омывающего, и набольшего из островов того же архипелага, где он похоронен. Именно деяниями последнего этапа своей жизни – двумя плаваниями по северной части Тихого океана, благодаря которым он остался на географических картах, Беринг, пожалуй, и памятен сегодня.

Однако до этих деяний была ещё целая жизнь, случай из начала которой, то ли удачно вымышленный автором, то ли действительно произошедший, описывается в прологе. В окрестностях родного датского Хорсенса Витус-подросток натыкается на непогребённый скелет, с запястья которого машинально снимает чёрный кипарисовый крестик, тем самым как бы принимая на себя чужую судьбу. И по возвращении домой, узнав о скоропостижной смерти отца, решает исполнить его последнее желание – стать капитаном. Хотя «берег для него всегда был роднее моря…»

Такой пролог и заглавие, казалось бы, не оставляют сомнений в том, кто из героев романа является главным. Фабула романа, однако, завязывается вокруг иного персонажа – молодого чиновника Тайной канцелярии для особых поручений Авраама Дементьева. Он получает задание отправиться к Тихому океану и выяснить, кто виновен в утечке за границу составляемых усилиями русских первопроходцев географических карт – в том числе тех, что возникли благодаря первой Камчатской экспедиции, участники которой подтвердили существование Берингова пролива и самую малость не дошли до североамериканских берегов. Причём, по словам начальника Тайной канцелярии Андрея Ушакова, убеждённого, что «нет в Европе друзей у Отечества нашего», один из главных подозреваемых – сам Беринг, эту экспедицию возглавлявший.

Ещё один иноземец на русской службе – не кто иной, как многажды охаянный в нашей исторической молве фаворит Анны Иоанновны герцог Бирон – впрочем, как раз-таки содействует продолжению российского движения на восток, можно сказать, собственным телом побуждая императрицу подписать указ о Второй Камчатской экспедиции. Понятно, что отнюдь не из патриотических соображений – тут на руку нашему Отечеству меркантильная помещичья забота: «…вотчину надо огородить и развивать, хотя бы для собственного блага…»

В свою очередь, вполне себе русские Фёдор Соймонов и Артемий Волынский, пытающиеся составить в пику Бирону своеобразную национальную партию, попытаются затем экспедицию свернуть, для начала заменив Беринга его помощником и опять же датчанином Шпанбергом. Природный русак и бывший сподвижник Петра Первого Григорий Скорняков-Писарев, после смерти императора промахнувшийся с политической ставкой и сосланный в Якутск, также не желает помогать экспедиции. Назначенный начальником Охотского острога, он обязан едва ли не горы свернуть: заселить местность, завести «хлебопашество и пристань с малою судовой верфью», построить несколько морских судов да сверх того улучшить дорогу от Якутска до моря, которое тогда именовалось Ламским. А как это сделать, одному Всевышнему известно. Так что само это назначение, которому способствовал Беринг, выглядит очередным издевательством. Да и, судя по опыту, «верноподданническое доношение о нерадивости начальника Камчатской экспедиции в столице оценят куда скорее, нежели победный рапорт о заведении в никому не ведомом Охотске порта и земледелия».

Тот же Скорняков, однако, вполне патриотично вспоминает Петра: будучи образцом бескорыстного служения, покойный император мог так воздействовать на людей, как не могут ни Беринг, ни Шпанберг. И вдрызг ссорится в Охотске с последним, когда тот науськивает своего чёрного дога на казаков. У Шпанберга, в свою очередь, собственные обиды: как смеет попрекать его за любую ошибку эта страна, в которой так нещадно обирают казну и единоверцев, что даже в кошмаре не привидится набожному и образованному европейцу? И оба пишут друг на друга доносы.

Беринг между тем после объявления указа о новой экспедиции на Камчатку «впервые за тридцать лет службы в России ощутил себя вполне русским» – Витязем Ивановичем, как величали его моряки в первом тихоокеанском плавании. Однако ненадолго, ибо усердствует и впрямь не слишком. Сидя в Якутске, он лишь усилием воли заставляет себя заниматься делами – разбирать почту, писать донесения и приказы. Какой смысл во многих из этих приказов, если команды разбросаны от него и друг от друга на тысячи вёрст, а он практически не ведает о том, что происходит с ними? А его восхитительная супруга Анна Матвеевна тою порой пускает на воздух фейерверками казённый порох и сигнальные петарды, прелюбодействует да набивает мехами один из экспедиционных лабазов.

На рыцаря без страха и упрёка хотя бы отчасти походит разве что ещё один известный русский моряк и помощник Беринга в обоих плаваниях – Алексей Чириков, ненавидящий иноземцев и сам вызывающий ненависть у местных чиновников. Но и он далеко не одномерен. Поначалу вроде бы справедливо обвиняет своего начальника в нерешительности, которая не позволила открыть и нанести на карту восточный край найденного пролива, и в желании уйти от суда за продажу казённого хлеба во время первой экспедиции. К финалу, когда вся ответственность за исход плавания к американским берегам ложится на него – упрекает себя за гордыню, в том числе по отношению к Берингу – старому больному человеку, который пусть и взялся за не своё дело, но старался исполнить его в меру сил.

На фоне клубка весьма правдивых своей противоречивостью человеческих страстей и поступков и разворачивается картина экспедиции – как не однократного путешествия к избранной цели, а целого комплекса действий и маршрутов, системного государственного проекта, охватывающего огромную территорию и решающего целый ряд значимых задач: «…В архивах Тобольска, Иркутска и Якутска академик Миллер и натуралист Гмелин изыскивали старые рукописи. Пробивались сквозь пургу и ледяные торосы к северным оконечностям континента бесстрашные передовщики лейтенанта Овцына. Неуклонно двигались к своей цели ботики и дубель-шлюпки Прончищева и Лаптева в низовьях Лены. Ползли встречь солнцу обозы с экспедиционной поклажей…»

Сама эта поклажа, собранная по многим русским городам, свидетельствует, что в проект вовлечена едва ли не вся страна: «…ядра из Перми, якоря из Воткинска, медные котлы с демидовских заводов, канаты, парусина из Вологды, сухари из Красноярска…». Будучи уральцем, автор, конечно же, не упускает возможности подчеркнуть и роль родного Каменного Пояса, упоминая наряду с Пермью «молодой град Екатеринбург» и Каменский завод, обеспечивший Беринга пушками – но в меру, без лишнего выпячивания.

По охвату и цена: «Гибли от цинги, голода и обморожения десятки тяглых землепашцев, каторжан, аборигенов, солдат и морских служителей, приданных экспедиции. Сотни из них подавались в бега… И всё же на месте белых пятен проступали на меркаторских картах очертания берегов и заливов, излуки рек и горные кряжи, росли среди тайги новые поселения, строились кузницы и домны, смоловарни и лесопилки, ямскими избами и пристанями обустраивался первопуток к Ламскому морю…»

Рисуя мощно раздвигающуюся страну, автор мимоходом, но явно целенаправленно упоминает и Оренбургскую экспедицию, которую также инициировал, а затем и возглавил «покровитель и благодетель» Беринга обер-секретарь Сената Иван Кириллов. Будучи не менее масштабной и значимой, возводя крепости и укрепления, в те же самые годы она закрепляла за Россией башкирские и киргиз-кайсацкие земли.

Подобными описаниями, сделанными не с птичьего даже, а со спутникового полёта, Кердан отнюдь не увлекается. В последующем беглый обзор тех дел, которые совершили участники экспедиции на сибирских просторах, в том числе ценой собственной жизни, включается в роман лишь однажды – и тоже вполне уместно. В целом же масштаб авторского взгляда вполне соизмерим человеку, герои – как поныне упоминаемые в исторических документах, так и вымышленные – предстают перед нами вполне земными, видимыми и осязаемыми.

Авраам Дементьев – личность тоже историческая. Однако о его жизни до назначения в Охотск и переходов на пакетботе «Святой Пётр» под командой Чирикова в Авачинскую бухту и потом к Америке, не известно практически ничего. И это, конечно же, позволяет автору не только сделать его тайным агентом, но и свести со многими реальными и придуманными персонажами – для чего, собственно, и необходимы такие фигуры любому историческому роману. Во главе пятидесятисанного поезда «с чугунными пушками, ядрами, якорями и медными котлами – изделиями уральских мастеров» он проходит весь путь до океана. Как бывший соученик-гардемарин – встречает в Охотске уже упомянутого Дмитрия Овцына и геодезиста Михаила Гвоздева, который десятью годами ранее Беринга и Чирикова доплыл до Аляски. В темнице охотского острога беседует с бывшим издателем первой российской газеты «Санкт-Петербургские ведомости» Михаилом Авраамовым и священником отцом Варлаамом, который служил в одном из столичных соборов.

Глазами Дементьева мы видим идущее с обозом человеческое «разнотравье». С ним добирается до Охотска один из немногих простонародных персонажей – денщик Филька, фигура которого добавляет повествованию весьма яркие краски. Необходимые для настоящего романа пронзительные тона придаёт ряду его страниц история любви Дементьева к Кате – вымышленной автором племяннице столичного генерал-полицмейстера Антона Девиера, которая по воле прихотливого случая становится из фрейлины содержанкой, а затем и жертвой Скорнякова-Писарева.

Как раз это выдуманное родство въедливый читатель вполне может поставить писателю в упрёк: уже «Википедия» сходу свидетельствует, что Девиер, вопреки утверждениям автора, женился на старшей сестре Меншикова и отнюдь не был бездетным. Что ж, хотя спор о пределах вымысла в исторической литературе бесконечен, жертвовать некоторыми фактами во имя сюжета художник действительно вправе. Насколько могу судить сам, отклонений совсем уж непозволительных в этом и двух других романах Кердана нет. Непременные же детали времени, подобные варёному потату – картошке то бишь, который подают на званом обеде у Беринга как великую редкость, наоборот, на месте.

На некоторые сомнения неожиданно навело разве что упоминание охоты индейцев за скальпами. Если верить распространённой версии, начало этой «весёлой» традиции в Америке положили британские колонисты, которые до Аляски в начале XVIII века практически не добирались. Когда же она успела укорениться у местных племён? Видимо, одно из двух: или на севере этой традиции, как минимум поначалу, всё-таки не было, или тамошние индейцы переняли её очень быстро.

По официальным сведениям, Дементьев пропал без вести на берегу одного из островов возле Аляски. По воле милосердного автора – после неудачной высадки приходит в себя в индейском жилище-бараборе, оспорив тем самым даже пророчество камчадальской шаманки, что посулила ему раннюю смерть. Однако дальнейшая его судьба остаётся исключительно на промысел творческого читателя, ибо в «Береге…», события которого развиваются 80 лет спустя, о нём не говорится уже ничего.

А вот сюжетная линия Беринга авторскому «произволу», разумеется, поддаётся куда меньше. Исчерпав все телесные и духовные силы, в романе, как и в реальности, он умирает в сырой песчаной яме на острове своего имени. Чем и заключается классическое композиционное кольцо, которое читатель искушённый мог предположить уже в прологе.

И всё же выделить из этой пары главного героя вряд ли возможно. На многих страницах, где отсутствуют Беринг и Дементьев, вперёд выходят другие практически равные им по значению персонажи, и даже героев эпизода автор выписывает вполне тщательно, объёмно. Так что если продолжать аналогию с живописью, то складывающийся коллективный портрет движущейся на восток России напоминает многофигурные картины русских художников – от передвижников до, скажем, Глазунова: каждое из лиц, в которые долго вглядывается зритель, добавляет единому полотну свою уникальную эмоцию. Разные это эмоции – как сама жизнь, в которой, подытоживает Кердан, уживаются рядом «и великое, и низкое, и память, и забвение». Но именно эти люди «в каждодневных трудах совершили… почти немыслимое – великие открытия, которые навсегда останутся славой России…»

Если вспомнить, что «Берег…» был написан ранее «Креста…», можно утверждать, что своей многофигурностью, прихотливым развитием и переплетением сюжетных линий и широтой пространственного охвата первый роман трилогии продолжает традицию второго. Здесь тоже два если не главных, то сквозных героя – Кирилл Хлебников и Абросим Плотников. И если фантазию писателя по поводу сына кунгурского городского головы сдерживают статьи и записки, которые тот опубликовал ещё в XIX веке, то в отношении работного человека, оставившего только свидетельства о захвате и разграблении индейцами Новоархангельска, руки у автора развязаны.

Сполна используя эту свободу, Кердан делает Плотникова беглым холопом и сводит его на дороге в Охотск с Хлебниковым. На Аляске Абросим становится недолгим спутником индеанки Айакаханн и пленником безжалостного пирата Генри Барбера, которому русская коммерция встала поперек горла и кармана. На Камчатке – едва не участником шайки разбойников и вновь служителем Российско-Американской компании. А в конце первой книги «Берега…» гибнет от рук корыстного приказчика Иннокентия Гузнищевского. Словом, изрядный набор приключений, необходимых для настоящего читабельного романа. Изрядный, да неполный. Вопреки смерти герой остаётся и во второй книге – но уже в образе своего губителя. Вдобавок предав своего побратима, разбойничьего атамана Креста, Гузнищевский присваивает себе имя Плотникова и, пользуясь захваченными бумагами и золотом, пытается опорочить Хлебникова, который на предложение присоединиться к воровству компанейских денег ответил ему кулаком. Местью дело не ограничивается: перешедший в убийцы мздоимец становится осведомителем Третьего жандармского отделения под кличкой Барон и, в конце концов, приобретает просто-таки инфернальные черты. Роль призрака обязывает...

Биография Хлебникова тоже имеет свои лакуны, которые позволили автору, например, влюбить его в жену камчатского правителя генерала Кошелева. Сознавая непреодолимость разделяющего их социального пространства, герой пытается спасти Елизавету Яковлевну от адюльтера с известным авантюристом, графом Фёдором Толстым, который ранее в Санкт-Петербурге смертельно ранил на дуэли её бывшего жениха, а теперь добрался до Камчатки как участник кругосветного путешествия Крузенштерна и Лисянского.

Вместе с ними в Нижнекамчатск прибывает и направленный послом в Японию камергер двора его императорского величества и «разных орденов кавалер» Николай Резанов – тот самый, известный большинству как несостоявшийся муж Кончиты Аргуэльо, дочери коменданта испанской крепости Сан-Франциско. События, описанные в рок-опере «Юнона» и «Авось», происходили чуть позже и, по мнению знающих людей, силу взаимной страсти авторы мюзикла несколько преувеличили. Однако долго взвешивать, чего там было больше – амура или дипломатии, Александр Кердан отнюдь не стремится и вообще упоминает об этой истории вскользь. Во-первых, его куда больше интересуют богатые эмоциями перипетии борьбы Резанова с Крузенштерном за первенство во время плавания – соответствующий пробел в резановской биографии отмечал, например, ещё Константин Бадигин, также посвятивший Русской Америке одно из своих исторических повествований. Во-вторых, автор «Берега…» предлагает читателю собственную романтическую историю, связанную с Северной Калифорнией, впрочем, основанную на реальных событиях..

Героями этой истории, которая развивается в тех же местах в 1823 году, через 17 лет после обручения Резанова и Кончиты, становятся племянница того же сан-францисского коменданта Мария Меркадо и лейтенант русского флота Дмитрий Завалишин, что известен нам ныне как декабрист, хотя на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года не выходил. И есть в ней всё, что романтической душе угодно: спасение Марии от разбойников-бушхедеров и её похищение с целью выкупа, ревность её жениха Гомеса и заказ на убийство соперника, данный Гомесом индейцу-бунтовщику Помпонио, и почти чудесное освобождение из подземелья, куда героев загоняет ураган, и отказ Завалишина от разделённой любви во имя ощущаемого им высшего предназначения.

Ну, никак не везёт испанкам с этими русскими! Глубоко простуженный за долгую дорогу и наверняка измотанный болезнью Резанов хоть просто зашибся насмерть, упав с лошади возле Красноярска. А молодой лейтенант мечтает не только заселить территорию к северу от Сан-Франциско вольными русскими землепашцами, но и в согласии с веяниями времени и собственными благими намерениями создать всемирный масонский «Орден восстановления». О том и подал записку на высочайшее имя, в результате чего был отозван из плавания в Санкт-Петербург, в императорскую канцелярию.

Не получив от царя поддержки, молодой офицер попадает в компанию будущих декабристов, лидер которой – Кондратий Рылеев, ведающий канцелярией главного правления Российско-Американской компании – оказывается человеком с немалыми странностями, а то и просто интриганом. После ареста многие участники восстания «оговаривают друг друга, лишь бы себя выгородить и наказание скостить», а один из вождей Южного общества, Павел Пестель, вообще обвинён в казнокрадстве и неожиданно для следователей сам начинает признаваться в своей принадлежности к масонам и к заговору.

Приводит, правда, автор и примеры весьма благородных – или просто прекраснодушных – порывов, в том числе со стороны самого Завалишина, открыто заявляющего, что разделяет идеи восставших: «Я полагаю своим долгом не искать собственного спасения, а… помочь моим арестованным товарищам, взяв часть их вины на себя…». И всё-таки он же, размышляя о провале мятежа, приходит к выводу: «…личные цели на первом плане, совершеннейший хаос в понятиях, непонятное легкомыслие людей, взявшихся за важное дело… люди фраз, а не дела…»

Сам автор своего отношения к этим словам не проговаривает. Однако в другом эпизоде, как бы напоминая Крузенштерну, уже контр-адмиралу, о его давнем конфликте с Резановым, высказывается так: «По сути, и тогда, и сейчас в центре противостояния была борьба за власть, питаемая личными амбициями и жаждой бессмертной славы…»

Хотя срывание всех и всяческих масок вошло у нас в привычку ещё во времена трагически окончившейся перестройки, такое развенчание героических ранее декабристов, пожалуй, было для многих в новинку и после миллениума, когда «Берег…» впервые появился на свет. Кроме того, оно как бы отталкивалось от заученной прежними поколениями ленинской оценки декабризма как первого этапа освободительного движения в России – и отталкивало эту оценку от себя. Сегодня же декабристы воспринимаются многими не как предтечи пролетарской борьбы, а как зловредные либералы, разлагавшие империю. И нынешняя антилиберальная волна поднялась уже так высоко, что их развенчание на её фоне не слишком различимо. Но, так или иначе, есть позиция, высказанная самим Завалишиным в его записках, и как минимум отчасти разделять её Александр Кердан тоже вправе. Кстати, не он первый: Лев Толстой отказался от замысла написать роман о деятелях двадцать пятого года именно после того, как прочёл те же самые записки. А любой читатель вправе соглашаться или спорить, пока вполне либеральная свобода иметь и высказывать собственное мнение – желательно обоснованное – не будет сметена этой самой волной. Впрочем, в последующих романах автор, мне кажется, удержался от желания открыто высказываться в пользу тех или иных идей, оставаясь над схваткой, которую ведут их носители. Хотя интересы России, её сохранения и самостояния для него в любом случае явно непреложны.

С людьми, которые отстаивают эти ценности, и с их устремлениями происходит мало хорошего. Проект Завалишина о переустройстве американских колоний после ареста Рылеева сгорает в печи вместе с другими прожектами, поданными на рассмотрение руководства Российско-Американской компании. А новые земельные приобретения и строительство новых поселений не поощрялись и ранее.

Прослуживший верой и правдой 28 лет на посту главного правителя Русской Америки Александр Баранов вместо благодарности отстраняется от должности чуть ли не как растратчик и, будучи отправлен на Родину, находит последний приют в океане близ острова Ява. А Хлебников, лишь частично обелённый от прежних обвинений и назначенный правителем компанейской конторы в Новоархангельске, по наущению того же Барона едва вновь не оказывается под арестом и следствием.

Так что, взявшись за жизнеописание Баранова и видя в перипетиях его жизни аналогию собственным злоключениям, Хлебников утверждается в мысли: «Не жди благодарности от сильных мира сего, впрочем, и от остальных людей тоже… Поступай по совести, тогда и неблагодарность человеческая будет не так страшна…»

Человеческой благодарности и дружбы, тем не менее, эта мысль не отменяет. Именно по дружбе российский генеральный консул в Рио-де-Жанейро, например, напрочь заливает чернилами попавшее к нему в руки предписание главному правителю Аляски взять Хлебникова под арест как связанного с заговорщиками, с которыми тот состоял в переписке.

Впрочем, и несправедливость может исходить из благородных чувств. Именно следуя таким чувствам, первенствующий директор компании Михаил Булдаков даёт ход первому доносу на Хлебникова.

В то же время ослеплённый своим подручным пират Барбер превращается в монашествующего падре Томаса и вполне по-христиански жертвует собой во имя спасения других. А известный более как первооткрыватель Антарктиды замеченный в неблаговидном поступке Михаил Лазарев, под командованием которого прибывают в Русскую Америку Завалишин и тогда ещё мичман Павел Нахимов, позднее громит турок при Наварине и успешно командует Черноморским флотом. И Фёдор Толстой выписан у Кердана отнюдь не единственно чёрной краской.

Вновь проявляя себя противником однозначных оценок, автор стремится объяснить поступки индейцев, вырезавших и спаливших несколько русских поселений: «Тлинкиты отстаивают то, что считают своей собственностью – землю и море… Русские пытаются навязать им свои порядки. Истребляют морских котов, мешают торговать с бостонцами и англичанами, которые, к слову, продают котлы, одеяла и бисер гораздо дешевле, чем русские…»

Писатель согласен, что «строительство любой империи не может быть абсолютно бескровным». Но при этом подчёркивает: «…двигаясь на восток и на юго-восток от исконно русских земель, беря под своё крыло другие народы, ни один из них великороссы не превратили в рабов…». И напоминает, что к концу первой четверти XIX века значительную часть населения русских колоний в Америке составляли креолы – дети от смешанных браков русских с индеанками. В числе этих креолов – и один из передовщиков компании, Андрей Климовский, отправившийся по мартовскому снегу в поход к самой северной точке Аляски, мысу Барроу. Лишь после его ухода Хлебников узнаёт, что Андрей – сын Абросима Плотникова. И, хотя ожидание, в которое превращается радость этого узнавания, становится бесконечным, композиционное кольцо вновь сходится – на этот раз на фигуре Пушкина. Именно он в прологе получает рукопись Хлебникова, которая после смерти поэта оказывается утраченной на полтораста лет. Именно в день этой смерти у известного дома на Мойке последний раз, не узнав друг друга, оказываются рядом в эпилоге Хлебников и так и не уничтоживший его человек, держащий трость с золотым набалдашником в виде головы Люцифера – теперь уже совсем безымянный.

Если в «Кресте…» композицию замыкают символы, в «Береге…» – «наше всё», то «Звёздная метка» опоясана кольцом пространственным, причём двойным. Во-первых, действие третьего романа начинается и заканчивается в проливе Скагеррак – и тут, заметим попутно, образуется ещё одно кольцо, охватывающее всю трилогию, ибо это снова Дания, которая предстаёт и в прологе первого романа. Во-вторых, двое из троих главных – тут уж вроде без вариантов – героев совершают почти полную кругосветку, добираясь на датские берега из Петербурга через всю Россию и Америку. Причём один из них, молодой русский дипломат Николай Мамонтов, появляется на страницах «…метки» лишь заочно, своими записными книжками, которые получает, следуя за ним, его друг детства князь Георгий Панчулидзев.

Само это явное главенство и сокращение многофигурности, характерное для двух предшествующих романов, возможно, связано с нехваткой источников. Если об открытии и освоении Аляски рассказывают и записки современников, и работы историков, то её продажа, как отмечает автор, стала предметом более пристального изучения лишь в последнее время.

Сквозной символ присутствует и здесь – та самая звёздная метка, давшая имя роману. Звучит поэтично, однако происхождение самое что ни на есть земное: звезда с острыми и неровными лучами – товарный знак Российско-Американской компании, тавро, которым отмечались добытые для неё промысловиками шкурки морских бобров, каланов. Клеймёные кусочки таких шкурок становятся паролем для Панчулидзева и для тех, кто помогает ему идти по следам друга, шаг за шагом погружаясь в подоплёку эпохальной сделки о продаже Русской Америки США, многие обстоятельства которой до сих пор укрыты непроницаемой тьмой или, по меньшей мере, мутью.

Утаивать подспудную суть от любопытствующих профанов, напоминает Кердан – излюбленное занятие «вольных каменщиков», которые принимают Мамонтова в свои ряды. Именно по их протекции он сразу после выпуска из университета получает высокую должность в МИДе, а через полгода – назначение в российскую миссию в Вашингтоне, где, по словам наставляющего, должен безоговорочно выполнять распоряжения посланника барона Стекля – тоже масона. При этом следовать присяге, которую дал Николай императору, недостаточно, ибо присяга масонской ложе выше всех прочих обязательств. Некоторое время спустя уже сам барон, которому Санкт-Петербург напоминает исключительно о Вене и Риме, где жили его отец и дед, шокирует Мамонтова секретным известием о предстоящей передаче русских колоний Северо-Американским Соединённым Штатам. И Николай оказывается на распутье между оскорблённым патриотизмом и масонской клятвой.

Для него, как и для Панчулидзева, с которым они, начитавшись Фенимора Купера, играли в индейцев, Аляска – полностью русская земля, о которой они узнали многое из записок Кирилла Хлебникова. А торговать родиной может лишь тот, кому она совершенно чужда.

Решение сделать одним из главных героев полугрузина показалось если не курьёзом, то неожиданностью настолько, что о причинах спросил самого автора. Как и предполагал, дело не только в том, что один из друзей Кердана как раз таков. По мнению писателя, именно дети от смешанных браков, вынужденные постоянно преодолевать свою культурную раздвоенность и демонстрировать, что преодолели её, вырастают или сверхпатриотами, или наоборот – людьми, скажем так, не слишком укоренёнными в какой-либо национальной почве.

Хотя Панчулидзеву от отца-гусара вместе с отчеством, обрусевшей фамилией и титулом достался лишь некоторый запас грузинских слов, Георгий входит в число первых. Другой вариант воплощает графиня Полина Радзинская – столбовая русская дворянка с примесью польских кровей, в своей разночинной нелюбви к России и приверженности идеям американской демократии доходящая подчас до экзальтации, а вдобавок до крайности феминистка. Однако именно она становится не только спутницей, но и возлюбленной Панчулидзева в почти кругосветной погоне за Мамонтовым, который вроде бы оказывается её кузеном.

«Вроде бы» потому, что возможно и другое объяснение: на самом деле она тоже масонка и отправилась в поездку, чтобы следить за Георгием и беспрепятственно узнавать мысли Мамонтова, которые он излагает в уже упоминавшихся записных книжках. На эту мысль Панчулидзева наводят её загадочные отлучки в различных городах – как русских, так и американских. А слежку за собой он ощущает, едва начав поиски друга. И не только слежку, но и угрозу своей жизни: то рядом неожиданно упадёт упавший с высоты кирпич, то едва не сметёт на полном скаку лихач-извозчик…

Столь популярную ныне конспирологическую тему Кердан слегка затрагивает уже в «Кресте командора», говоря о негласных советниках и кредиторах, которые есть при любом уважающем себя правителе: «Они хорошо знают друг друга и поддерживают между собой связи. При их посредничестве устраиваются всяческие торговые и политические сделки, а порой и происходят государственные перевороты. При этом все упомянутые… всегда остаются в тени, нигде и ни при каких обстоятельствах не демонстрируют своего влияния…»

Ко временам Бирона, однако, было ещё трудновато относить ситуацию, когда несколько семей благодаря несметному состоянию и финансовым рычагам управляют всем миром. Во-первых, мир ещё не стал глобальным, а США, которые, несмотря ни на что, как минимум считаются сегодня самой мощной державой, ещё даже не провозгласили независимость от Англии. Во-вторых, ещё даже не родился первый из тех Ротшильдов, которым нынешняя молва приписывает решающий голос в мировой закулисе.

А вот начало второй половины XIX века – самое время. Президенты Вашингтон и Джефферсон уже высказали и продемонстрировали свои симпатии ордену иллюминатов. Город Вашингтон благодаря архитектору Пьеру Шарлю Ланфану уже насквозь пронизан масонской символикой… Правда, США в 1867 году ещё разгребают последствия гражданской войны, и семи с лишним миллионов долларов, обещанных за Аляску, в их бюджете на самом деле нет. Однако Ротшильды, «для которых вопросы национальности и государственности никакой роли не играют», уже в силе и готовы профинансировать…

Без простых для понимания конспирологических версий ответить на многие вопросы, которыми вместе с автором и его героями задаётся читатель, и впрямь трудновато. Зачем было вообще продавать Аляску? Почему в этом оказались явно заинтересованы члены августейшей фамилии? Почему поторопились подписать договор, не обеспечив безопасность дальневосточных границ? Почему запросили так мало? Почему поспешили передать территории, не дождавшись согласия Конгресса выделить деньги? Куда, наконец, делись эти деньги, если до Санкт-Петербурга дошло чуть больше 390 тысяч рублей? На последний вопрос, впрочем, автор отвечает вполне определённо – возможно, опираясь на свежие научные статьи и монографии: «Часть средств пошла на подкуп американских сенаторов и организацию одобрительной кампании в прессе… Остальные деньги были израсходованы на приобретение за рубежом оборудования для… железных дорог…».

Впрочем, оговаривается Кердан, незадолго до продажи Аляски эти дороги были переданы в концессию частным лицам, поэтому сколько именно денег действительно ушло на паровозы, а не осело в карманах концессионеров, уже не понять. В числе бенефициаров оказался и Стекль – получив весомую премию, а потом орден и солидную пенсию, он осел во Франции и в России больше не бывал.

Воздерживаясь от прямой оценки конспирологических раскладов, писатель устами своих героев приводит и другие объяснения, в том числе самое распространённое, но тоже несложное – что Россия просто не удержала бы Аляску. Размышляющий над этой версией капитан-лейтенант Сергей Аксёнов прямо говорит Панчулидзеву: «А не преувеличиваете ли вы, мой друг, значение тайной организации во всём этом деле?..» Да и Полина по дороге на восток отнюдь не без резона замечает: «Россию продают не какие-то мифические масоны, а её собственные правители…»

Но как бы то ни было, а для развития детективного сюжета теория заговора предоставляет просто-таки неисчерпаемые возможности. Очень своевременно, хотя и по печальному случаю – умирает мать, Панчулидзев обзаводится солидным пакетом акций, разумеется, всё той же Российско-Американской компании и, продав его, оказывается весьма состоятельным путешественником. А кругосветный вояж ещё со времён Жюля Верна – просто клондайк для романа. Тут тебе и множество колоритных персонажей – тот же Дмитрий Завалишин, пребывающий в авторитете у бывших каторжников, которые нападают на Георгия и Полину в одном из московских трактиров, англиканский священник Чарльз Лютвидж Джонсон, он же Льюис Кэрролл, дарящий Полине свою «Алису в стране чудес», легендарный американский сыщик Алан Пинкертон... И множество дорожных впечатлений о мире образца 1867 года.

Вместе с героями помимо Санкт-Петербурга и Москвы читатель видит Нижний Новгород и Казань, Екатеринбург и Иркутск, Ванкувер и Сан-Франциско, который из оплывшего испанского земляного форта превратился в город с многотысячным населением, Вашингтон и Нью-Йорк, пересекает континенты, застревает во фронтирном городке на Диком Западе, отбивается от индейцев… И, конечно же, становится свидетелем передачи Аляски американцам, которые тут же принимаются изгонять жителей из их собственных домов. Хотя согласно договору те могут в пять минут принять американское гражданство или жить здесь ещё три года до возвращения в Россию.

Американцы у автора не в особой чести начиная с «Берега…», где именно они подбивают индейцев напасть на русских поселенцев, а пришлый матрос Смит хладнокровно стреляет начальнику Новоархангельского заселения Медведникову в затылок. Однако Барбер и Смит ещё не представляют США. В «…метке» же наряду с отдельными личностями и компаниями зримо представлена и государственная машина.

Всего лишь через неделю после спуска российского флага Новоархангельск напоминает сданный неприятелю после долгой осады город – неслучайно Панчулидзеву приходит на память падение Севастополя в Крымской войне. В калифорнийском форте Росс, проданном ещё в 1841 году некоему швейцарцу Зутеру, который до конца так за него и не расплатился, Георгия встречают запустение и грязь.

Договор о передаче Аляски, полный текст которого приводит в одной из своих записных книжек Мамонтов, «составлял какой-то лютый враг России». Американские газеты чуть не в один голос говорят о ненужности Аляски, называя её Моржеруссией и ящиком, набитым льдом.

Дело, однако, не только в оскорблённом национальном чувстве. Георгий не приемлет самого умонастроения американцев. Ну, «кип смайл», то есть держать улыбку, это ещё туда-сюда. Но поклоняться доллару, оправдывать любую прибыль?

Явно разделяя это отношение, автор отчасти шаржирует фигуру Джона Несмита – одного из владельцев компании, которая становится хозяином Аляски, получив едва ли не монопольный доступ к её богатствам. Практически каждую, до единого доллара трату, например, Джон отмечает в карманном блокнотике и считает, что не продай Россия Аляску сейчас – позже всё равно бы отдала.

Мыслит Несмит между тем вполне стратегически. Именно он в одной из тех же газет скрупулёзно подсчитывает выгоду, которую получают США от аляскинской сделки: ключ к Тихому океану, территория велика, а цена втрое меньше, чем за Калифорнию. И что золота на Аляске много, известно уже давно. Кроме того – поклонник Пушкина, совершенствуется в русском языке.

Явно претит Панчулидзеву – а вместе с ним автору, да и нормальному читателю наверняка тоже – освящённый пресловутой «доктриной Монро» нахрап, с которым штатовские конгрессмены рассуждают о праве США владеть всем американским континентом. И дело даже не в непомерных притязаниях: «вся эта демократическая перепалка напоминала ему свифтовского Гулливера, вокруг которого снуют лилипуты…»

Благородный Авраам Линкольн оказывается сторонником рабства, переменившим позицию из сугубо политических соображений, и человеком, не вступающимся за тех, кто ему служит. Железнодорожные вагоны поделены по цвету кожи пассажиров – для белых, чёрных и китайцев. Пропасть между кварталами богачей и трущобами в Вашингтоне гораздо заметнее, чем в Петербурге и Москве.

Демократическая империя, таким образом, предстаёт у Кердана, мягко говоря, в не слишком привлекательном виде. Но империя отечественная, монархическая, где становятся возможными сделки, подобные аляскинской, тоже, если вдуматься, безоговорочного восторга не вызывает. Легковесной выглядит вера Панчулидзева в «простых и наивных русских мужиков» которых провоцируют на неповиновение нигилисты, бездумным – его верноподданническое «ура» в честь спасения Александра Второго от пули террориста Каракозова, беспомощными – благонамеренные стихи Тютчева и Некрасова по тому же случаю.

Делая на этом перепутье выбор, герои полагаются на ощущение, которое вполне можно назвать чувством родины. Полина заявляет, что «родина – это там, где тебе хорошо», и, пользуясь аляскинской оказией, принимает американское подданство. А вскоре выбирает себе и мужа – Джона, от которого, по её собственным неожиданно неаристократическим словам, уже «брюхата». Панчулидзева же упрекает не только в монархизме, но и в ретроградстве – мол, жизнь идёт вперёд, а все разговоры об отечестве и чести, о православии и народности, душевные копания и поиски справедливости скучны и давно устарели. А Георгию даже снег, встреченный на одном из американских перевалов, напоминает о России. И именно он, полугрузин, в финале заключает: «Нет, пока мы живы, прока остаётся в живых хотя бы один русский, петь отходную России рано!»

К уже перечисленным выше кольцам можно добавить и пейзажи, которыми Кердан открывает и заканчивает как прологи и эпилоги своих романов, так и многие их части, переплетая текст запоминающимися картинами природы.

Вот самое начало «Креста…»: «…вода и суша казались ему чем-то единым: песчаные холмы напоминали вздыбленную горько-солёную пучину, а зелёные волны – холмистую твердь…» А вот финал: «От горизонта к берегу катились свинцовые, с белой оторочкой валы, разбиваясь о такие же тёмно-серые скалы. И даже глазу привыкшего к путешествиям человека трудно было разобрать, где кончается море, где начинается суша…»

Январским рассветом, который, как красногрудый снегирь, невесть откуда залетевший в столицу, бьётся в окна дома на Мойке, начинается «Берег…» Мартовским, где навстречу солнцу, прокладывающему в поднебесье собственную тропу, идут по снежной наледи Андрей Климовский и два индейца-проводника, завершается его вторая книга.

Туманом, густым и тяжёлым, как топлёное молоко, в начале, и лёгким в конце облачена «Звёздная метка». И сами события, которым посвящена трилогия, создают своеобразный обруч: не было у России Аляски – появилась – и снова пропала.

Вряд ли автор думал о Толкиене, когда писал – но вот подумалось же. А неоднократное использование в «Береге…» практически фольклорного приёма – отец Абросима, разбойничающий в шайке Креста, узнаёт сына по нательному кресту собственной выделки, потом по тому же кресту Хлебников узнаёт о гибели друга, и это не единственные узнавания – напоминает о русской сказке.

Встреча трёх бывших гардемаринов в Охотске мимолётно навевает кадры известного телесериала. Записные книжки Мамонтова, каждая «с золотым обрезом, в зелёном сафьяновом переплёте, с золотой же застёжкой», неожиданно ассоциируются с бонусами, получаемыми за прохождение этапов какой-нибудь компьютерной игры.

О Жюле Верне и Купере уже говорилось. Без Майн Рида, голливудских вестернов и гэдээровских фильмов об индейцах с Гойко Митичем тоже не обошлось.

Случайные это параллели или автор их программировал – непринципиально. Важно, что они возникают – значит, при всей своей традиционности форма романов отнюдь не архаична. Нынешний отпечаток, как мы могли убедиться, носят и обсуждаемые идеи. Хотя, конечно, поиск наилучшего устройства государства и жизни, ощущение родины и её интересов, приверженность долгу и справедливости, пределы возможностей и свободы отдельного человека – всё это темы вечные, завершённая трилогия о Русской Америке включается в их сегодняшнее осмысление.

Удачная попытка сплавить авантюрный сюжет с верностью историзму говорит и о том, что автору повезло не только с собственной целеустремлённостью, но и с помощниками и консультантами, без которых в такой работе не обойтись. Помимо одного из редких сомнений, уже отмеченного выше, задирающим взгляд показался ещё один из диалогов, где Барбер и Смит общаются друг с другом совсем как русские купцы – а виной тому, на мой взгляд, всего несколько слов, несущих неизбывный привкус именно русского языка. Встречаются подчас в тексте и прогляды корректора – впрочем, не столь часто, как в иных нынешних книгах, издатели которых явно экономят на корректуре. И всё это можно поправить при новых изданиях.

Такие издания, полагаю, появятся. Отвечая словом художника на современные идейные споры и находя опору в былых деяниях соотечественников, русский уральский писатель Александр Кердан создал цикл историко-приключенческих романов общенационального звучания, достойных встать на одну полку с произведениями лучших авторов этого жанра, традиции которых он продолжает и обновляет. Но поскольку сам создатель решил завершить свою эпопею собственными стихами, хочется подытожить перекличку, которой является любая статья, толкующая то или иное литературное произведение, не этим выводом, а тоже стихотворными строчками, вдохновлёнными в своё время его интересом к теперь чужому – да не совсем – заморью:

То сажей мазнём, то мелом,
то нá слово, то – на вкус…
Меж Чёрным лежит и Белым
давно корневая Русь.

Но, чуя иные краски,
расправились корни и –
метнулись аж до Аляски
и до Калифорнии.

Да снег оказался хрустким,
да краешек окаян.
А то бы назвали Русским
не море, а окиян.

И не заживает рана…
Да не засыхает плод:
никто теперь океана
нерусским не назовет.

Андрей РАСТОРГУЕВ

Кердан А.Б. Земля российского владения: Романы о Русской Америке. – Екатеринбург: изд-во «АсПУр», 2013.