Александр Шубин

Из новой книги

Чернозём
               
Виктору Коврижных

Темна и голодна дернина дней созревших:
им отданы миров огни и голоса,
и времена, где ты, застыв, остался прежним
на тверди, что не раз меняла полюса.

И жизнь моя – в прирост, в исподник травостоя,
где память бытия – всеобщий кровоток,
таинственный замес, творящий  всё живое.
Как щедро в нём разлит божественный желток!

Став притчею веков – мы у порога дома,
где ал-раскаян лист к отечеству припал.
И первый снег – простак и простоты потомок –
скатёркой тишины весь белый свет убрал.

Мы – горняя капель, живущая полётом,
с дарующей руки берущая взаём
мгновенный облик лиц и душу как работу,
которую так ждёт небесный чернозём.


Покров

О сроках, родная, не знаю я –
не вспять, и стоп-кран не сорвать. 
Наш век под пожарищем знамени –
босая Христова трава: 
расхристана ветром неистовым –
с поклоном уходит под снег,
разгладивший землю бугристую,
затверженную в кривизне.

Но память – дитя передряги –
припрячет истории рвань:
нимб лампы в кромешном бараке.
Гармонь. И в алмазах – герань.
И детский фонарь осознания, 
сквозь ветхий чердачный кров
в ответ на огни мироздания
сигналящий:"Здесь – любовь".



Живопись

Забыв о времени, об имени своём,
лишь осенённый чувственным сознаньем –
смиренным дикарём в счастливом прозябанье
всю ночь со звёздами плыву за окоём.

И растворяюсь в мире этом – смертном,
где суть: не одинок ни человек, ни Бог,
пока животворит магический исток – 
горит проектором Глагол ветхозаветный.

И воскресаю лишь в рассветной нови,
как зритель, для кого Господь крутил кино.
И тщусь перенести  на полотно
дуэт стрекоз, подсвеченный любовью.



Русское солнце

Тени ползут островерхие.
Хвойная, тяжкая тишь.
Вот и до места доехали,
где ты, родная, лежишь.
Русское солнце морозное.
Гиблого века разъезд.
Памятью тёмной, венозною
вызнан порушенный крест.
Наскоро в ямку положена,
как прожила – налегке, 
в пекле закона безбожного...
Волчий поскок вдалеке:
зверское серое воинство
снова смыкается в  круг  –
в почерк чекистский, убористый,
в росчерк убойных разлук.
Словно земля эта светлая
с небом, где божьи мосты, –
стала бедой заповедною
на мерзлоте мерзоты.

Из поднебесья с прорехою
тянется солнечный свищ
вниз – опоздалой утехою,
в век – где без края болишь.



Осенний передел

Осенний передел похож на поле боя:
шуга реки хрипит, листвою лес истёк,
а подоспевший снег – медбрат страны покоя –
бинтуя широко, над логом занемог.

Клубятся, восстают туманы дней ушедших,
впитавших образ твой, словарь твоих имён,
какие здесь цвели поверх отавы грешной,
и на какие я тобой благословлен.

Как трудно мне врастать в мир нового покроя:
жевать бездушный хлеб, пить мёртвых догм квасок –
и видеть над собою око всеблагое,
под коим в каждый миг я наг и одинок.

Скажи, зачем стою над памятью-рекою,
что рвёт здесь тень мою, упавшую в поток?
Зачем мне дал познать и видеть – что такое,
когда уходит жизнь, та, что любить я смог.



Воскрешение

Штыковым остужена морозом,
вдовьим воем неусыпных сов –
оживает куренная проза,
рвёт обрыдлый ледяной засов.

Целиной, целованною солнцем –
в отчий рай заладясь напрямки,
по Христовым вестникам – оконцам – 
признаю родные закутки.

Солнечное лечит человечье,
потчуя прозревшим лозняком  
и причастьем к млечному наречью
всех честнЫх, голодных языком.

Словно проливное, горловое 
горевую думу разрешит: 
оправдает краткое живое
на изломе временной межи.

Зеленеет кровь, где – светополье, 
где цветёт, стоглаз, души тальник.
Где со мной до звёзд последней воли 
крик совиный – мой первоязык.   


Буколика

Я жил с Вергилием в обнимку целый день.
Подвздошие моё сияло поднебесьем:
корпускулы любви, костры пастушьих песен,
где тминный вкус тоски, что пепел на воде;
где гимны красоте, как бабочки над бездной,
штурмующие рай с отчаяньем болезным.

Храня невинность слов, я молча подпевал
среди жующего своё мычанье стада.
Деревья в мантиях, где тикали цикады,
смыкали времена в один зелёный вал.
Ведомый за руки Вергилием и смертью,
я ликовал, как будто брал наследие.

А ты, узнав мой рог звучащий, скажешь: – "Брат,
уже не осень рыщет в наших тощих рощах,
и кров идиллии трещит от этой мощи –
её корпускулы летят не наугад.
Но их цифирный град не выбьет из предместий
пастушескую блажь, причастность к этой чести.

Ведь истинное – здесь, за бродом речевым,
за горлом ручьевым с гортанью журавлиной,
где жив изустный миф и клинописной глиной
адамовых страстей даёт прирост живым. 
Где смехом дьявольским своим сатир печальный
латает этот мир, ущербный изначально".


Собачье право

Осени склон. Полыхает блаженный шиповник.
Алый паслён – словно плеть под когтистым кустом.
Стог прошлогодний – забытый дорогой паломник –
тлеет-горит изнутри в чернолесье пустом.

Судных небес дребезжащие трубные звуки – 
рог ли взревел и обрезал охотничий гон. 
Поверху трав – или это не травы, а руки? –  
четверо конных, свершающих скорбный закон.

Следом – собачье, целебнонесущее право:
кротко лизнув сокровенным, как смерть, языком – 
к жизни вернуть всё, что было убито потравой,
то, что опять запоёт, заболит глубоко.



Свиристель

Запахло весенней сосной.
Живичная горечь. Свирель:
чуть слышно поёт свиристель –
один в поднебесье лесном.
Замёрзших собратьев отпеть – 
их песенки спеть – спешит.
Не страшно отставшему – жить,
а страшно – не умереть.



Ремесло

"...к тому месту, откуда реки текут,
        они возвращаются, чтобы опять течь".
                                                      Екклисиаст

Свет стылого окна да песнь осенней мухи
благословляют на привычный труд:
из рухляди, что за пятак сдают,
как свой истлевший век окрестные старухи,

ты мир изысканный воссоздаёшь, как маг.
За шагом – шаг, за часом – час, годами
металл и воск, и дерево, и камень
идут через кураж, терпенье и верстак.

"Пустяк!" – решаешь ты, потешив глаз игрушкой – 
последнею своей работой – из клетушки
на Божий званый свет хромая кое-как.

И, гладя лист багровый – не срывая,
так и заснёшь над ним, чуть слышно повторяя:
"Прими, Господь, старьё – прими, вот – за пятак".



*   *   *

"...не  пылит дорога" 
И.Ф.Гёте

Над страной бурлацкой,
словно вмёрзшей в лёд –
будто в страшной сказке
время не идёт.

Не пылят дороги
деревень пустых.
Тянут землю к Богу
лишь могил кресты.
 –  Где же дети, жёны?
 – Городами сжёваны!
– Что  же мужики?
– Там же – как враги.



Возвращение

Плачет берёза, слезится сосна -
радужка Божья слепит из-за тучи,
сердце опоено негой могучей –
кровушка, чай, не пресна!               

Пенится бражка токующих чувств,
множит молвы бесшабашную пашню.
К чёрту летит морок жизни вчерашней,
словно о землю картуз.

Вновь  полыхнут – на поживу быстры –
игрищ огнища любови во имя:
и новоспелые, и продувные
вновь полетят на костры.

Помнишь – твоё ли? – смолистое слово,
пламенем ярым взлетевшее ввысь?
Или забыла, как люто клялись
сладкой берёзовой кровью?

Завтра тебя разбитное авто
ссадит в толпе посредине столицы.
Грянешь ли песню о пойманной птице?
Нет. Не подхватит никто.



Не говори и ты «прощай»

Не говори и ты «прощай»,
кручины не держи.
Моей, слетевшей невзначай,
слезой не дорожи.
Она сверкнула и ушла
в земных печалей тьму,
и сколько жизни унесла —
не ведать никому.



Мимолётное

В толчее снегопада – 
под  его ли живой шепоток
засветилась в душе онемелой отрада, 
словно долгую-долгую ночь перемог.
Будто всё, чем томилась душа – отлетело.
И нелепостью мнятся вчерашние страхи.
И не снег холодит мне виски то и дело –                                                                                       
материнских ладоней две тихие птахи.
Или ангел сошёл и, невидимый мною,                                                                                                     
лечит мир кривизны проливной белизною.


*   *   *

Руси поруганное знамя,
судеб порубленных леса
и смерч безверья – 
всё за нами,
и тяжек шаг,
и вспять – нельзя
под громовыми небесами,
под гробовые голоса.


О чём поёт

Как ни велик людской язык –
не скажет он о том,
о чём поёт волне тальник,
склоняясь над прудом.

Но жизнь тебе затем дана,
чтобы и ты постиг –
с чем клонится к волне тальник
и льнёт к ветвям волна.